Геннадий Гусаченко - Покаяние
Матрос замялся, не зная как обратиться. В приличном костюме перед ним пассажир, в белой сорочке с галстуком. Может, офицер или мичман. И такой хозяйственный, домашний. Факт, не шпион.
— Старший лейтенант… То ли не видишь, матрос, руки заняты, чтобы удостоверение показывать? Помоги лучше даме с трапа сойти. Споткнётся ненароком на шпильках своих…
— Извините, товарищ старший лейтенант, проходите, — виновато ответил матрос, подхватывая под руку хозяйку капусты.
Я прошёл с ней несколько шагов, вернул удивлённой женщине её тяжёлые сетки и почти бегом рванул в сопку известными мне тропами, через дырку в заборе мимо КПП и патрулей. Отдышался в радостном волнении и с высоты глянул на бухту: вот она, красавица!
Я её сразу узнал среди множества «эсок», «букашек», «кашек» и других подводных кораблей по характерному профилю, а главное — по белому номеру «496» на зелёной рубке, начертанном моей рукой с помощью земляка–новосибирца Игоря Ставицкого.
Цепляя камни югославскими туфлями, придерживая за поясом бутылки, чуть не кувырком скатываюсь с сопки и оказываюсь на пустом пирсе рядом с лодкой. Глазам не верю! Неужели это я вновь стою рядом с ней?
Незнакомый молодой матрос с автоматом у трапа.
— Вам кого надо?
— Позови вахтенного офицера!
— Гусаченко?! Ты ли это?! Какими судьбами? — раздаётся с ходового мостика знакомый голос старшего лейтенанта Малкиева. — Спускайся в лодку.
Через минуту я в четвёртом отсеке у ракетчиков. У них обед. Меня тискают Печёркин, Мунконов, Иванишко, Широкопояс. У всех уже старшинские нашивки на погончиках. Прибежали Игорь Ставицкий, электрик Толстых, рулевой–сигнальщик Гончиков, химик Платонов, моторист Мутанов и другие. Радости нет предела. Бутылки с водкой пришлись кстати. Я рассказал парням о своей жизни на гражданке, об учёбе, о плавании на теплоходе и последним трамваем покинул Тарью. Навсегда.
Я был первым и единственным человеком, посетившим К-136 после демобилизации.
Через день «Григорий Орджоникидзе», пришвартованный кормой к причалу, поднял якоря и взял курс на Чукотку. Мы зашли в Эгвекинот, в Анадырь, в Провидения и в Уэлен.
В Эгвекиноте загрузили носовой трюм железными синими бочками. Внутри них что–то пересыпалось, вроде щебёнки. Бочки, наполненные лишь на треть, были очень тяжелы. Стрела крана дрожала от напряжения, поднимая каждую из них. Место погрузки — безлюдный причал, оцепленный караульной ротой солдат.
Что везли мы в тех бочках — ведомо было, наверно, командиру той роты. И ещё нашему уважаемому капитану. Во Владивостокском порту бочки перегрузили ночью в крытые вагоны в присутствии военных.
В посёлке Провидения я и Вовка Глущенко посетили местный рынок. Чукчи в большом количестве продавали здесь сувениры из клыков моржа и оленьей кожи, торбаза, тапочки, сумки, украшенные бисером.
— Какая красота! Возьми, Фрэнк, будешь дома щеголять, — показал я на комнатные туфли с оленьими пушистыми хвостами, обшитые бисером. Моему приятелю они тоже понравились.
— Сколько? — взяв в руки искусно сработанные вещи, спросил Глущенко.
— Двадцать пять, — ответила старуха–чукчанка с разрисованным белой и синей глиной лицом. Слезящиеся щелки глаз, никогда не мытые и не чёсанные космы волос. В руках трубка с длинным чубуком. Старуха выбила из трубки пепел на грязную ладонь и забросила в рот. Пожевала редкими жёлтыми зубами, выковырнула пальцем из–за щеки табачную жвачку, посмотрела на неё и снова засунула в рот.
— Двадцать пять, — повторила она.
— Носи сама. — Глущенко брезгливо положил тапки обратно. — От них такой ужасный запахан, Хуго, что впору зажимать нос и не дышать.
— Боюсь, Фрэнк, тебе ещё долго не отмыть руки. Шкуры зверей чукчи выделывают мочой беременных женщин и детским калом.
— Фу-у… Что же ты раньше не предупредил? А ещё друг, называется…
— А чтобы ты не смеялся над моим ужином у чукчей в Анадыре.
— Ладно, один–один! Квито!
В деревушку–стойбище из десятка чумов, коптящих небо в анадырской тундре, меня затащил помощник капитана, с которым я коротал ночные часы у руля.
— В Анадыре три дня стоим. Сгоняем к чукчам в тундру. За спирт выменяем у них песцовые шкурки, — предложил штурман.
— А мне они зачем? — задал я наивный вопрос.
— Дурак, хоть и студент–японист! Шкурки на барахолке толкнёшь. Водка есть?
— Одна бутылка…
— Маловато… Ладно, у меня фляжка спирта. Потом сочтёмся.
Мы приехали туда с геологами на вездеходе.
В просторном холодном чуме, обтянутом шкурами, седой, молчаливый чукча и его неопределённого возраста жена терпеливо ждали, попыхивая трубками, пока я развязывал рюкзак с водкой и спиртом. В этом рюкзаке мы намеревались увезти вымененные шкурки.
— Давай, начальника… Лей спирта, сколько не жалко. Сейчас моя баба закуска сварит. Шибко скусная закуска…
— Меняем на спирт и водку, — придержал фляжку штурман. — Одна кружка — одна песцовая шкурка. Идёт?
— Про шкурка песеца говоришь? Будет шкурка… Хороший шкурка… Наливай… Чукча знает. Будет тебе шкурка, начальника. Много песеца. Полный кружка наливай. Шибко хороший шкурка получишь.
Чукча выпил одним заходом полную алюминиевую кружку. Закачался, затянул какое–то монотонное мычание, шлёпая себя ладошкой по губам. Надоело его слушать. Штурман поёжился от пронизывающего сквозняка, потянулся к бутылке.
— Однако, прохладно. Может, и мы употребим для согрева. Этот народный фольклорист, смотрю, не скоро очухается. Ты как?
— Плесни, только не много, а то на обмен не останется.
Выпили. Чукчанка на керосинке закуску поджарила, нам подала. Что–то белое… Не то лапша, с мясом обжаренная. Не то вермишель. Попробовали: вкусно. Сковородку мигом навернули. Ещё попросили.
— Сейчас надою, — сказала чукчанка. Взяла котелок и вышла во двор.
— Не понял… Кого она доить собралась? — вопросительно посмотрел на меня штурман и, хмыкнув, вышел следом за хозяйкой. Он застал её в корале сидящей под облезлым оленем, понуро опустившим рогатую голову у привязи. Бока несчастного животного, истыканные шилом, кровоточили, привлекая огромных оводов. Они вились над ним с грозным жужжанием, но олень с бесжизненным видом переносил боль. Чукчанка тем временем ловко нажимала большими пальцами на вспухшие ранки, выдавливая оттуда личинки больших мух. Червяки шлёпались на дно котелка, и уже целая пригоршня их набралась для угощения дорогих гостей лакомым кушаньем.
Штурман не сразу понял, чем занята чукчанка. Когда до него дошло, какую «вермишель» мы ели, рвота свалила его в судорогах за угол чума, превращённый хозяевами в туалет. Его долго рвало, и вконец обессиленный, он ввалился в чум, схватил пьяного чукчу за ворот рваной и грязной телогрейки:
