Игорь Ковлер - Проклятие Индигирки
Савичев прилетел в начале июля. Из аэропорта приехали к Перелыгину. Там уже хлопотали Алпатов, Тамара и Шурка, накрывая не слишком богатый по летнему времени стол, когда зимние запасы дичи, рыбы и овощей уже съедены, а навигация, рыбалка и охота еще не начались. Правда, из неподъемного рюкзака Савичев извлек вареную и копченую колбасу, ветчину, большую банку черной икры с осетром на крышке, шпроты, бородинский хлеб и, о чем его предупредил Перелыгин, – свежий лук и картошку, чего в Поселке в такое время не сыскать ни за какие деньги. Тамара взвизгнула и метнулась на кухню жарить картошку и оленину с луком, распространяя упоительный аромат.
Ночью Перелыгин повел Савичева на берег Яны. Три дня лили дожди, превратившие дороги в вязкую кашу, пришлось надеть сапоги. Но сейчас светило солнце, и Савичев восхищенно вертел головой – рассматривая спящий Поселок под ярким солнцем. Не спали только комары, атакуя их, как «мессеры», со злобным воем.
Присели на скамейку на высоком берегу, среди лиственниц. Внизу Яна уходила вдаль, закладывая плавный вираж. Было очень красиво. Савичев, сопя, достал из пакета пузатую бутылку французского коньяка, лимон. Перелыгин вытащил из кармана два маленьких позолоченных стаканчика. Они разлили коньяк, помолчали.
– Ну, давай! – сказал Перелыгин. – Я рад тебя видеть. С приездом. Только мы знаем, что он означает. Когда-нибудь, что бы ни навертела жизнь, мы вспомним эту ночь, этот полярный день, – поправился он, – эту скамейку, реку и этих проклятых комаров.
Они выпили и тут же налили еще.
– Скажи честно… – Савичев, глядел вдаль, на поворот Яны. – Сомневался, что прилечу?
– В тебе – нет. – Перелыгин поднес к лицу позолоченный стаканчик, вдыхая коньячный аромат. – А разве были основания? – спросил он, припоминая, всегда ли его уверенность оставалась неколебимой.
– Значит, сомневался. – Савичев поковырял сапогом мокрую землю. – Что теперь скажешь?
– Да не сомневался я, – повторил Перелыгин. – Но мало ли что, о чем я здесь ни ухом, ни рылом. Ни ты, ни я не знаем, что управляет нашим выбором. – Перелыгин с невинной серьезностью посмотрел на Савичева. – А сами все время между чем-то выбираем. Но мы меняемся – с этим-то не поспоришь, – значит, изменяется и выбор.
– Если ни во что не веришь, замучаешься выбирать, – серьезно сказал Савичев. – Выбором управляют разум, чувства и страсти. В разум и чувства я верю, страстям – нет. А мы, друг мой, подписали секретный протокол, скрепив его у Вальки-гадючницы своими жирными отпечатками пальцев и оттисками граненых стаканов! Мы свой выбор выстрадали. – Он насмешливо взглянул из-под очков. – Ох, чувствую, нагрешил ты здесь без меня – ишь, в философию понесло, – и чую – это Тамара. Колись, посвящай в местные нравы.
– Об этом после, – отмахнулся Перелыгин.
– Как скажешь, абориген. – Савичев разлил коньяк. – Тогда говори, – перешел он на тон ироничного трепа, – что надумал в одиночестве, как будем спасать заблудшее в городских джунглях человечество? Поведем его на янские брега? – Он глубоко вздохнул, оглядывая широкую речную долину, обступившие ее сопки, покрытые зеленью. – Красота! Какая красотища! – Он закрыл глаза.
– Не мешало бы. – Перелыгин отмахнулся веточкой от комаров. – Да не больно человечеству здесь дело найдется. Завтра на рудник махнем, посмотришь мертвый поселок – зрелище, скажу тебе, не для слабонервных. Здесь одним геологам раздолье. Золота, говорят, много, а зацепиться за хорошее месторождение то ли не могут, то ли не хотят, – геология, брат, дело мутное.
Перелыгин думал, как объяснить Савичеву, почему он хочет уехать из Поселка, ведь совсем недавно они мечтали забраться в медвежий угол, а к нему уже заглянула тяга к перемене мест. И хотя он не помышлял об ошибке, но чувствовал, как в душу сторонкой, обходя оживленные места, проникают тоска и страх. Причина их крылась в работе. Когда он осваивал газетное макетирование, отыскивал новинки оформления, спорил с Алпатовым, все казалось интересным. Но форма и содержание не имели ничего общего. Он выдумывал яркую обертку, а заворачивать в нее приходилось заплесневелый сухарь. Он почти никуда не ездил, становясь редакционным клерком, и как-то, впав в отчаянье, даже попросил Тамару сшить ему бухгалтерские нарукавники.
На местной геологии тоже далеко не уедешь. Градов прав, черт бы его побрал, надо с геологами топать в поле, а не ковыряться в архивах. Он не историк. Его добровольное затворничество приведет к деградации, а то и к пьянству. Он и Савичеву не хотел ничего говорить, не хватало еще в него запустить змия сомнения, испортить праздник прилета.
– Тут, конечно, болото. Как Алпатов говорит – мочалка рогожная. – Перелыгин достал пачку «Мальборо», привезенную Савичевым, щелкнул зажигалкой. – Нелепо, старик, делать вид, держа в руках курицу, будто поймал жар-птицу, но не будем опускать руки. Там, куда ты летишь, совсем другое дело. Есть золотодобывающий ГОК, начинается строительство большого оловянного комбината. Разворот нешуточный, в связи с чем родилась одна идейка – я попытаюсь перейти в республиканскую газету собкором в твой район. А! Как тебе?
Перелыгин видел, как вспыхнули глаза Савичева, но тот с сомнением покачал головой:
– Сложный вариант. Думаешь, тебя там ждут с распростертыми объятьями?
– А мы постучимся.
– Тогда наливай французского! Зря, что ли, я его тащил через всю страну. – Савичев встал со скамейки, сладко потянулся. – Какая же красота, какая спокойная красота! – повторил он, прислушиваясь к ровному шуму воды, спешащей к океану.
Проводив Савичева, Перелыгин отправил несколько статей в республиканскую газету. Их напечатали, попросили прислать еще. Все шло как по маслу, и он затаился, ждал.
Градов лишь раз напомнил о себе – привез в подарок японский диктофон и первую кассету, но содержание ее разочаровало – там не было ничего захватывающего.
Тем временем по редакции поползли слухи. Алпатов все понимал, однако в откровенный разговор не вступал. Ему не хотелось расставаться с Перелыгиным. Они подружились, охотились, рыбачили. Алпатов даже испытывал свежий интерес к работе, не хотелось опять киснуть в одиночестве.
Тамара извелась неизвестностью. Она примеряла и себя к отъезду с Перелыгиным, но с неожиданным разочарованием признавалась, что уезжать не хочет. С сомнениями приходило раздражение на себя и Егора. Она хотела сохранить свой мирок, втащив в него Перелыгина, чувствуя себя в нем устойчиво среди людей, которые когда-то помогли ей.
– Он-то чего себе думает? Что говорит? – теребила ее подруга Рая. – Не успел появиться, нате вам, заскучал. Двух надбавок не заработал. Лет семь отбатрачили бы – и катитесь на все четыре стороны. Это ж – и квартира, и машина, и дача! И вся жизнь впереди! Хоть в Москву! С такими-то деньжищами.
