Бродяги Севера - Джеймс Оливер Кервуд

Это была хижина, сложенная из молодых деревьев, таких же, как те, что чернели сплошной массой в расселине. На крыше хижины возвышалась труба, из нее шел дым, запах которого Молниеносный и учуял за милю отсюда. Какое-то время он стоял неподвижно. Потом осторожно обошел хижину и остановился напротив окна.

Он проделывал это уже трижды за последние полгода – садился перед хижиной и смотрел на окно. Два раза он приходил ночью, и каждый раз в окне горел свет. Горел он и сейчас. Молниеносному он казался маленьким солнцем, распространяющим в ночи непонятное бледно-желтое сияние. Молниеносный знал, что́ такое огонь, но, до того как набрести на хижину, никогда не видел такого огня – огня без пламени. Казалось, весь мир погрузился в темноту из-за того, что солнце спряталось в хижине.

Молниеносный смотрел на освещенное окно, в широкой волчьей груди колотилось сердце, в глазах играл отсвет странного огня. Передавшаяся ему через двадцать поколений волков частичка собачьей души, словно голубь, несущий весточку, стремилась туда, где огромный дог спал в круге света от костра и ощущал на спине прикосновение человеческой ладони. Туда, где были солнце, жизнь, тепло и ласковый голос хозяина. Сам предок невидимой тенью сидел рядом и тоже смотрел на желтый свет в окне. Дух Скагена жил в душе Молниеносного, и тень Скагена в сумерках бежала с ним рядом на запах человеческого жилья.

Молниеносный всего этого не знал. Он молча смотрел на хижину и на освещенное окно, и в его дикой звериной душе поднимались неизбывная тоска и одиночество. Но постичь их причину он не мог. Ведь он был волком, в которого на протяжении двадцати поколений перерождались плоть, душа и кровь огромного дога. И сейчас тот незримо присутствовал рядом с Молниеносным.

* * *

В хижине, сидя спиной к печи, капрал Пеллетье из Северо-Западной королевской конной полиции читал констеблю Сэнди О’Коннору приписку к донесению, которое на днях должно было отправиться с оказией на эскимосских санях в форт Черчилль в семистах милях к югу. Записка, адресованная суперинтенданту Старнсу – командиру дивизии «М»[45], гласила:

«Покорно прошу приложить сии сведения об оленях-карибу и волках к моему рапорту о бескормице, которая неизбежно грозит Северу нынешней зимой. Волки сбиваются в огромные стаи, числом от пятидесяти до трехсот особей. На одной из волчьих троп мы обнаружили останки двухсот оленей на протяжении семи миль, на другой – более сотни оленей на девяти милях. А уж по тридцать-сорок оленей мелкие стаи загрызают и того чаще. Старые эскимосы говорят, что раз в поколение волки шалеют от жажды крови, сбиваются в огромные стаи и изгоняют из Бесплодных Земель всю живность, загрызая ту, которая не успеет скрыться. Эскимосы убеждены, что демоны одержали верх над добрыми духами земли, и из-за этого суеверия не желают участвовать в крупной облаве на волков. Однако я все же надеюсь, что нам с констеблем О’Коннором удастся переубедить молодых охотников.

Ваш преданный слуга,

капрал пограничного патруля

Франсуа Пеллетье».

Пеллетье и О’Коннора разделял стол из половинчатых бревен, над которым висели жестяные масляные лампы, отбрасывающие желтоватый свет. Вот уже семь месяцев капрал и констебль несли дозор на краю света, позабыв о бритве и прочих благах цивилизации. На карте мира существовало лишь одно место, где закон был представлен еще севернее, но бараки острова Гершеля показались бы воплощением комфорта и роскоши по сравнению с этой лесной лачугой. Двое мужчин, чьи лица сейчас озарял свет лампы, будто срослись с дикой природой, которую они охраняли. О’Коннор – широкоплечий великан с рыжими волосами и бородой – сжал огромные кулаки, покоившиеся на середине стола, и улыбнулся Пеллетье, волосы и борода которого были черными настолько же, насколько у него самого – рыжими. Пеллетье несколько виновато улыбнулся в ответ. Семь месяцев, прожитых в этом аду, и ожидание еще пяти таких же никак не сказались на их дружбе.

– Хорошо изложено. – О’Коннор восхищенно поглядел на друга голубыми глазами. – Да если бы я умел так писать, я был бы сейчас на юге, а не торчал бы здесь, потому что Кэтлин давным-давно вышла бы за меня. Но ты кое-что забыл упомянуть, Пелли. То, что я говорил тебе про вожаков стай.

Пеллетье покачал головой.

– Не стоит об этом писать, – сказал он. – Это было бы неразумно.

– Да к черту разумность, – возразил О’Коннор, вставая и потягиваясь. – Она здесь вообще хоть в чем-нибудь есть, Пелли? Эскимосы с их кудахтаньем правы. Если стаями предводительствует не сам дьявол, то я – черный и не О’Коннор мне имя. Я бы до посинения твердил это суперинтенданту. Эх, вот бы до вожаков добраться… – Он осекся и посмотрел в окно.

Пеллетье тоже замер и прислушался.

Снова повинуясь бессмертному духу Скагена, Молниеносный выл на хижину белого человека. Из огромной волчьей пасти извергся тоскливый вопль, устремившийся к затянутым серой мглой небесам; призыв, сквозь двадцать поколений волков несущийся к давно умершим и позабытым хозяевам далекого предка. И не нашлось бы в огромных стаях волка, чей голос был бы мощнее и разносился бы дальше, чем голос Молниеносного. Вначале он звучал хрипло и скорбно и был исполнен странной грусти, но постепенно набрал силу. То был гимн жизни и в то же время – смерти. Устрашающая и вдохновляющая песнь, что вместе с ветром летела в дальние дали сквозь пургу и темноту. И все живое дрогнуло и сжалось от звуков этого властного зова.

Молниеносный стоял на краю расселины и выл. И не успело эхо смолкнуть над бескрайними равнинами, как дверь хижины отворилась и в освещенном дверном проеме появился человек. Это был О’Коннор. Он всмотрелся в серую мглу и вскинул на плечо какой-то предмет. Уже дважды до этого Молниеносный видел такую же огненную вспышку и слышал такой же странный грохот, как те, что последовали за движениями констебля. Во второй из тех разов нечто, похожее на раскаленное железо, прочертило жгучую борозду на плече Молниеносного. Инстинкт подсказал ему тогда, что это смерть пронеслась рядом с его головой, смерть, которую он не смог бы схватить и загрызть, потому что она непобедима, а еще – коварна и несправедлива. Коварство же он ненавидел. Предок его был справедлив и к людям, и к зверям до последнего удара своего могучего сердца. И Молниеносный тоже родился справедливым.

Он повернулся и нырнул в серый мрак. Но не побежал, потому