В. Редер - Пещера Лейхтвейса. Том третий
Слепой приказал Лейхтвейсу, для большей безопасности, запереть за собой подъемную дверь. Сначала последний не хотел этого сделать, все еще боясь какой-нибудь ловушки, но Лора, которая думала только о том, как бы скорее увидеть сына, упросила мужа не противоречить старику.
Подъемная дверь была закрыта. Поднявшись по ветхой лестнице, все трое вошли в длинный темный коридор, который привел их ко второй лестнице — винтовой. Здесь уже не было перил и подниматься было чрезвычайно трудно и опасно. Хотя слепой только ногой ощупывал ступеньки, тем не менее поднимался с такой уверенностью, какую могла создать только продолжительная привычка. Но Лейхтвейс, боясь за жену, поднял ее и понес на руках по опасному проходу. Через единственное окно проникал свет луны, благодаря которому Лейхтвейс мог подняться по ступенькам. Наверху они вошли в залу. Пройдя ее, они вступили во вторую комнату, в которой Риго открыл стенной шкаф. Из него вела лестница в башню. Еще минута — и слепой остановился. Протянутой рукой он указал на дверь, закрытую крепким железным засовом и запертую на замок.
— За этой дверью находится ваш сын, — со строгой торжественностью проговорил он, — соберитесь с силами, мужайтесь. Не предавайтесь горю, утешайте себя мыслью, что вы достигли цели. Теперь две вещи уже не уйдут от вас: любовь вашего сына и мщение вашему заклятому врагу. — С этими словами слепой открыл двери. Лора бросилась в комнату. Невыразимый крик вырвался из ее груди. Это был крик радости, горя, счастья, ужаса и страдания. Лейхтвейс шел за женой. Отец и мать остановились перед грубой постелью, на которой лежал их сын. Они смотрели и не могли наглядеться на милого кудрявого мальчика, мирно спавшего перед ними. Слезы, одна за другой, капали из их глаз и скоро перешли в рыдания. Их дрожащие губы все повторяли только одно слово:
— Мое дитя… мое дитя… мое бедное дитя!
Слепой удалился в глубину комнаты. Он стоял, закрыв лицо исхудалыми руками, чтобы никто не видел, что в нем происходило.
— Как он красив! — тихо шептала Лора мужу. — Не правда ли, Гейнц, он ведь очень красив? Таким он являлся мне во сне. Именно таким я представляла его себе в долгие часы, когда я потихоньку от всех безутешно плакала о нем. Как он похож на тебя, Гейнц. Совершенно твой портрет.
— Нет, мне кажется, — ответил Лейхтвейс глубоко взволнованным голосом, — я вижу на его лице скорей твои благородные черты, Лора. Смотри, у него твои тонкие и нежно очерченные губы, твои длинные, шелковистые ресницы. А тут на шее, видишь, такое же родимое пятнышко, как у тебя? Он сам был бы явным доказательством того, что он наш подлинный ребенок если бы такое доказательство понадобилось.
— А рана на его щеке? — воскликнула Лора, прижимая руки к сильно бьющемуся сердцу. — Смотри, края этой раны окаймлены запекшейся кровью. Это жестокий Батьяни так бил его.
— Он сам отведает плети, которой так беспощадно избивал нашего мальчика, — мрачно заметил Лейхтвейс.
— Какие у ребенка худые щечки, — продолжала жаловаться Лора, — изверг его морил голодом.
— Он также попробует голода…
— И в каком рубище он держал нашего ребенка, в каких грязных, отвратительных лохмотьях.
— Он также забудет свои роскошные наряды, как только попадет в мои руки.
Лейхтвейс произносил эти ответы на замечания жены мрачным, решительным голосом, а слепой поддакивал ему, кивая головой.
— Не разбудить ли мне мальчика? — спросила Лора. — О, я почти не смею этого сделать… Он может испугаться, увидев нас вдруг у своей постели… а потом, знаешь?.. я очень боюсь… вдруг он нас не полюбит? Может быть, его уже научили ненавидеть и презирать нас? Может быть, его юная душа уже отравлена, ему, может быть, сказали…
— Вы ошибаетесь, — перебил ее слепой, — ваш сын жаждет увидеть своих родителей. Я часто слышал, как он молился, как он просил Бога за своих родителей, как он умолял Его позволить ему хоть раз увидеть их.
— Он это говорил?.. Он так молился? — спрашивала Лора, заливаясь слезами. — О ты, мой ангелочек… мое дорогое, ненаглядное дитятко… душа моя… Проснись!..
Не владея больше собой, молодая женщина опустилась на пол рядом с постелью. Она протянула руки, обняла и нежно прижала к себе исхудалое тельце.
— Проснись… проснись, дитя мое… проснись для новой, счастливой жизни…
Мальчик вздохнул, потянулся, но, казалось, был не в силах проснуться. Однако какой-то светлый луч промелькнул по бледному личику, губы улыбнулись, было очевидно, что маленький Антон видел приятный сон.
— Ты ли это, мама? — заговорил он, все еще не открывая глаз. — Пришла ли ты, наконец? Я знаю, это ведь только сон, но такой чудесный, такой прекрасный сон. И ты, папа… Какой ты большой, красивый, какой молодец. Не правда ли, ты не потерпишь, чтобы злой человек мучил твоего сына? Ты накажешь его? Милые, дорогие родители, если бы вы знали, как я тоскую по вас! Как часто я проливаю горькие слезы из-за того, что не могу быть при вас. Не покидайте меня больше, останьтесь навсегда со мной.
— Да, навсегда, навсегда, мое дорогое дитя! — громко рыдала Лора. — Мы никогда больше не разлучимся с тобой! Скорей солнце упадет на землю, горы оторвутся от земли и поднимутся к небу, прежде чем мы покинем тебя! Проснись, Антон, проснись, мой сын! Открой глазки, оглянись кругом, убедись, что это не сон, что твои родители действительно при тебе и своей грудью готовы защитить тебя!
При этих словах мальчик вскочил с громким криком. Он протер глаза, смахнул со лба влажные от пота волосы и сперва взглянул на Лору.
— Мамочка, — возликовал он, — мамочка!
Он протянул руки, повис на шее златокудрой красавицы, прижал губы к ее устам, и в горячем поцелуе смешались слезы матери и сына. Лора подняла сына с жалкого ложа и протянула его мужу с выражением несказанного счастья, придавшего невыразимую прелесть ее и без того чудному лицу. С материнской гордостью она сказала мужу, передавая ему мальчика:
— Вот твой сын, возьми его, Лейхтвейс. Двенадцать лет ждали мы этого счастливого часа, и вот он наступил. Теперь я убедилась: никогда не поздно быть счастливым. Благо тому, кто хоть раз в жизни испытает настоящее, истинное счастье!
Лейхтвейс с криком дикого восторга прижал к себе ребенка. Он целовал его, гладил рукой его кудрявые волосы, качал на руках его, двенадцатилетнего мальчика, как грудного младенца. Недоставало, чтобы Лейхтвейс пустился танцевать, так он был счастлив, так дурачился. Он просто не мог опомниться от радости. Первый раз в жизни он потерял власть над собой. Мальчик переходил попеременно из рук Лейхтвейса к Лоре и обратно. То они целовали ребенка, то целовались друг с другом. Мальчик беспрерывно прижимался к родителям и не мог наглядеться на красоту матери и на богатырскую фигуру отца.