Владимир Киселев - За гранью возможного
Жандармский офицер, выслушав Науменко, приказал ему надеть противогаз и попытаться спасти оставшихся в живых немцев.
Радость захлестывала Науменко, но он сдержался.
Под обломками вагона Григорий нашел прорезиненную сумку и торопливо стал складывать в нее пакеты с порошком серого и белого цвета; положил и маленький баллон (большой было просто не унести), противогаз, прорезиненную накидку. Он торопился — уже светало, гитлеровцы могли заметить, что он занимается не тем, чем приказано. Наполнив сумку, он вытащил из-под платформы немца, который не подавал признаков жизни, и поволок его к командному пункту. У кустов остановился, чтобы спрятать сумку и передохнуть.
Наконец к месту крушения прибыл специальный поезд с эсэсовцами и группой солдат в защитной одежде. Полицейских, стоявших в оцеплении, сняли. С ними отпустили домой и Науменко, почувствовавшего себя совсем плохо.
Едва добрался до постели, как забылся крепким сном. Родители, помня о ночном вызове, не тревожили сына. Целые сутки проспал он, а когда проснулся, сразу же вспомнил про сумку. Он спрятал ее далеко от железнодорожного полотна, но душа болела — кто их, фашистов, знает, может, вздумают прочесать прилегающую местность.
Голова болела отчаянно, но делать нечего — надо идти на работу. Он рассчитывал, что Юган непременно пошлет его на линию, к месту диверсии, как это делал всегда.
Так и случилось. Стоило Науменко появиться в конторе, Юган тут же выписал ему специальный пропуск и немедленно отправил осматривать участок телефонной проводки под Малевичами.
— Ты есть честный работник, — сказал он вдогонку.
Место диверсии Науменко не узнал. Со времени взрыва прошло немногим более двух суток, но искореженных вагонов и паровоза, рассыпанных порошков, баллонов не было и в помине. Поврежденные рельсы и шпалы заменены новыми. И вдобавок ко всему вдоль железнодорожного полотна выросли дзоты.
Часовой, остановивший его, тщательно проверил документы, осмотрел тяжелую сумку с инструментами…
Повреждений на телефонной линии вроде бы не было. Делать здесь нечего. Но в кустах оставалась сумка.
И Науменко приступил к работе. Нацепив кошки, стал залезать чуть ли не на каждый столб. Насвистывая задорный мотивчик, он менял изоляторы, которые еще долго могли служить, подтягивал провода. Он работал и все время думал, шарил глазами по земле, а когда наконец сверху увидел серенький краешек, чуть не вскрикнул: «Цела, родимая!»
За два раза содержимое сумки перенес в безопасное место и там спрятал. Часовые больше не проверяли его, видели, как старательно он работал, и, очевидно, думали, что в деревню действительно ходил передохнуть и подкрепиться.
К Игнатову Науменко пришел на следующий день.
По рассказу связного командир группы написал справку о совершенной диверсии, ее последствиях и вместе с трофеями отправил на базу в отряд. Нести трофеи, уложенные в вещмешок, поручили Геннадию Девятову, Николаю Ежову и Аркадию Зарубе. Бойцам предстояло пройти около двухсот километров. Отправляя их в дальний путь, ни Игнатов, ни Таранчук не знали, какие злоключения выпадут на их долю.
За десять дней бойцам удалось пройти около ста пятидесяти километров, миновать реки Олу, Березину, Ипу, Вишу, порядком изодраться, наголодаться. Шли кружным путем, по непроходимым болотам, лесным чащобам, далеко в стороне оставляя человеческое жилье. Через особенно трудные участки проходили ночью. Наконец выбрались в партизанскую зону. Выбрались — и вздохнули облегченно. Теперь до базы рукой подать, а если учесть доброе отношение населения к партизанам, то и вовсе почти дома.
Тем не менее они торопились. В первой же свободной от фашистов деревне поели, раздобыли лошадь и дальше поехали, дав возможность отдохнуть в кровь истертым ногам. Ехали осторожно, ни на минуту не забывая о возможности неожиданной встречи с карателями. В попадающихся на пути селениях выспрашивали надежных людей о том, что делается в соседних деревнях, и лишь когда убеждались, что кругом все спокойно — карателей поблизости нет, — ехали дальше…
И вот уже на землю опустилась ночь. Решили не останавливаться, отдыхать по очереди. Ежов и Заруба удобно устроились на свежем сене. Девятов остался за возницу. Спокойно шла в темноту дремавшая лошадь.
«Скоро будем у своих, хорошо, — думал Девятов, — отдадим груз и двинем обратно…» На душе у него было светло и радостно.
Вот-вот должна была показаться деревня Первая Слободка. Там Девятов рассчитывал напоить и накормить лошадь, поговорить с селянами. Ну откуда было знать жителям соседней деревни, что этим вечером на станции Птичь остановился фашистский эшелон и каратели под прикрытием темноты заняли ряд селений и среди них Первую Слободку…
— Хальт! — словно выстрел, прозвучал в ночи голос.
Дремавшие бойцы вскочили.
— Фашисты, уходить надо…
Девятов с силой ударил вожжами лошадь, крикнул «Но-о!», схватил драгоценный вещмешок и спрыгнул на дорогу. За ним — Ежов, Заруба. Лошадь, громыхая телегой, помчалась в деревню. И тут же послышалась автоматная очередь, за ней еще и еще.
Бойцы побежали прочь от деревни. Пули, тинькая, посвистывая, летели вслед.
Девятов с налету ударился обо что-то острое. Затрещала одежда, заныла нога, рука, грудь. Перед ним был забор из колючей проволоки. Пошарил — высокий.
Звуки стрельбы, перемешиваясь с немецкой речью, приближались. Девятов полез по прогибающейся шаткой проволоке. Что-то резануло спину. Перевалился через забор, побежал. Ноги заплетались. Упал. Нестерпимая боль пронзила все тело.
«Неужели ранен?!» Вскочил, побежал… И снова упал… «Мешок, где же он?» Стал искать. Мешали высокие жесткие стебли… «Так это же хлебное поле! Значит, недалеко лес…» Схватил мешок, побежал. «Только бы не догнали!»
Стрельба помаленьку стихала, уходила в сторону.
«Товарищи уводят…» Он вновь упал, встать не хватило сил, пополз…
Уже утром около себя услышал чьи-то тихие шаги. Открыл глаза, попытался подняться — и не смог…
Словно из тумана выплыли ржаные колосья, кусочек дрожащего синего неба и склонившееся над ним настороженное женское лицо.
— Кто вы? — спросил он.
— Мотя, — растерянно сказала женщина и опустилась перед ним на колени. Это была Матрена Митрофановна Степук — жительница деревни Первая Слободка. — Жи-ив?!
Осторожно расстегнула ворот его гимнастерки. Попробовала снять, но мокрая от крови гимнастерка в некоторых местах присохла к телу. Попыталась разорвать ее…
Девятов вскрикнул.
— Потерпи, родной, — ласково прошептала Мотя, — могут услышать. — Она стала потихоньку заворачивать гимнастерку, нежно дуя себе под руки, будто так можно если не унять, то хотя бы ослабить чужую боль. А завернув, ужаснулась. — Как же они тебя?!
