Старуха - Михаил Широкий
Затем, точно ощутив наконец на себе неподвижные, обалделые взгляды незваных гостей, она вдруг перестала раскачиваться на стуле, стучать пальцами по столу и бурчать себе под нос и, повернув голову в их сторону, впилась в них острым, пронзительным, казалось, проникающим насквозь взором. И как только она вгляделась в них как следует и, по-видимому, узнала их, её костлявое иссохшее лицо озарилось такой знакомой им язвительно-злорадной ухмылкой, потухшие пустые глаза сверкнули мрачным огнём, а скрюченные пальцы вновь, в более быстром темпе, забарабанили по столу.
На друзей же её повернувшееся к ним и, невзирая на царивший в помещении сумрак, тут же узнанное ими обличье, взгляд и усмешка оказали совершенно противоположное действие и вызвали у них совсем иную реакцию. Едва взглянув на это угрюмое, анемичное, мертвенно бледное лицо, выглядевшее в темноте как расплывчатое серовато-белое пятно, слегка оживлённое неясными, будто истаявшими чертами, они немедленно признали Авдотью Ефимовну, Добрую, свою соседку и старую знакомую, скончавшуюся – как они точно знали и в чём до этой минуты не имели никаких оснований сомневаться – совсем недавно в этой самой комнате, на допотопном, как и всё здесь, продавленном диване, смутно темневшем у дальней стены.
Впрочем, в том, что она действительно умерла и они видят сейчас перед собой не живого человека, а выходца с того света, у них обоих, как ни странно, не возникло ни малейших сомнений. При виде этой немыслимым, невообразимым образом ожившей покойницы, как ни в чём не бывало сидевшей на стуле в своей квартире, из которой её, бездыханную и окоченелую, вынесли под белым покрывалом сегодня утром и отвезли в морг, двигавшейся и издававшей какие-то нечленораздельные звуки, им и в голову не пришло, что они и все окружающие могли заблуждаться относительно участи Авдотьи Ефимовны, что произошла глупая, нелепая ошибка, что они, как и многие другие, стали жертвами дурацкого, совсем не смешного розыгрыша, поверив, как случилось уже как-то раз, в распущенный кем-то слух о скоропостижной кончине престарелой соседки. А она между тем, живая, здоровая и, похоже, даже не помышляющая о смерти, находится у себя дома и немного удивлена, а быть может, даже обрадована, судя по улыбке и блеску в глазах, приходу нежданных визитёров.
Однако её движения, взгляд, издаваемые ею звуки, а главное, само её присутствие здесь ни на миг не ввели приятелей в заблуждение. Они чувствовали, они понимали, они знали, что, несмотря на эти внешние, видимые проявления жизни, перед ними – не живой человек, а каким-то таинственным, не поддающимся пониманию и объяснению образом воскресший мертвец, лишь искусно и даже правдоподобно, будто по инерции, имитирующий поведение живых. Но при этом её лицо, взор, движения, вздохи, тихое прерывистое бормотание были бездушны, безжизненны, статичны. От всей её призрачной, словно окутанной дымкой фигуры веяло ледяным могильным холодом. И вокруг неё, по всей комнате, – друзья очень скоро явственно ощутили это, – был разлит такой же тяжёлый, мертвенный холод, в котором отчётливо угадывались отвратительные, тошнотворные запахи разложения, тления, смерти…
И этот холод словно оледенил их. Скованные им, они будто приросли к месту, не могли ни пошевелиться, ни произнести хоть слово, – их языки одеревенели и приросли к гортаням. Жизнь, казалось, замерла, почти остановилась в них. Или, вернее, сосредоточилась в глазах, в застылых, одурелых взглядах, неотрывно устремлённых на ожившую покойницу.
Которая спустя несколько мгновений повернулась к ним всем телом, отчего стул под ней тонко и жалобно заскрипел, вперила в них ещё более зоркий, пронизывающий взор, подняла вверх сухой, чуть изогнутый палец и, мелко тряся им, как будто грозя, медленным, тягучим, неживым голосом, от которого у приятелей мурашки побежали по коже, делая большие паузы между словами, хрипя и задыхаясь, точно астматик, заговорила:
– Ну, чего явились?.. Что вам здесь надо?.. Чего смотрите? Чего вынюхиваете, как ищейки?.. При жизни покоя мне не давали… так и после смерти пришли тревожить меня!.. Вон отсюда! – прорычала она в заключение скрипучим, срывающимся голосом и стукнула кулаком по столу.
Друзья и рады были бы выполнить пожелание хозяйки и убраться отсюда немедля. И не просто убраться, а бежать стремглав, во весь дух. Но не в силах были сделать это. Холодный, липкий ужас оковал их точно цепями, сдавил грудь и мешал вздохнуть. Они не могли двинуть ни рукой, ни ногой. И, остолбенелые, пригвождённые к месту, будто вросшие в пол, только и могли, что едва дыша, не отрываясь, округлившимися, очумелыми глазами смотреть на неё и вслушиваться в её низкий, хриплый, замогильный голос, доносившийся словно из подземелья.
Через минуту раздавшийся вновь. Видя, что пришельцы и не думают убираться восвояси, а продолжают стоять на пороге и ошеломлённо пялиться на неё, старуха в ярости стиснула кулаки, затряслась и загудела ещё более свирепо и исступлённо:
– Ну, чего встали-то? Что вам надо от меня?.. Это мой дом! Навсегда, навеки… Никто, кроме меня, тут жить не будет. Никогда!.. Ясно вам?.. А теперь вон отсюда! Во-о-о-н!..
На последнем слове она почти сорвалась на крик, после чего её речь прервалась, сменившись шумным хрипящим дыханием. А по хилому, немощному, будто сотканному из воздуха телу продолжала пробегать дрожь возбуждения. И, выражая свою неуёмную, пережившую её саму ненависть к этим двоим, явившимся к ней в дом и потревожившим её, она порывисто вскинула руку и погрозила им – уже не пальцем, а крепко сжатым кулаком.
Гости же, поражённые, ошарашенные происходящим, недвижные и окостенелые, не только не владели своими телами, но и, пожалуй, уже плохо понимали, что здесь творится, вокруг них и с ними самими. Им казалось, что они попали не в соседскую квартиру, а в какое-то иное, потустороннее измерение, где всё самое невероятное и дикое, возможное лишь в кошмарном сне или горячечном бреду, удивительным образом стало явью, безумной, инфернальной реальностью. Они понимали только, что им ни в коем случае, ни одной лишней минуты нельзя оставаться тут, что надо бежать отсюда немедленно, бежать со всех ног, без оглядки, и никогда, ни
