Джон Нэнс - На орбите (в сокращении)
Джеррод толком не знает, что он будет делать в Хьюстоне, но начальство отправило его в срочный отпуск и оплатило билет. Он будет рад повидать сестер. Но одна только мысль о Шарон, которая примется изображать его мать, приводит Джеррода в бешенство. Ему всегда трудно держаться в рамках вежливости, разговаривая с ней. Да, ему нравится отец Шарон, Большой Майк, но находиться рядом с самой Шарон, да еще и в Хьюстоне, невыносимо. Джеррода злило уже то, что Шарон сбежала к своему папочке в Хьюстон.
То, что вторая жена отца никогда его не любила, дело десятое. И Джеррод не любит ее за то, что она сделала с отцом, связав его по рукам и ногам еще двумя детьми. Как будто у него не было семьи. Впрочем, отец сам виноват.
Джеррод снова ощущает ком в горле и пытается не расплакаться.
Центр пилотируемых космических полетов Джонсона, Хьюстон, штат Техас, 19 ч. 00 мин. по местному времени
— Тебе говорит о чем-нибудь имя Дороти Шиан?
Григгс Хоупвелл, старший менеджер Космического центра Кеннеди, уже не первый раз сегодня звонит в Хьюстон, главному астронавту НАСА Джону Кенту.
— Кто она такая, Григгс?
— Насколько я знаю, она из штаб-квартиры. Я просто не могу понять, зачем ее к нам прислали.
— Она что, вам мешает?
— Она появилась у нас совсем недавно, и уже дважды за сегодняшний день люди, которые не знают даже, где у них в машинах педаль тормоза, пытались сорвать здесь стоп-кран.
— Так ты связываешь ее появление с заботой штаб-квартиры о безопасности полета — или у тебя очередной приступ паранойи?
— У меня есть подозрения насчет того, кто она такая и что тут делает.
— Какой у нее допуск?
— Высший. Если ей захочется, она может сидеть в рубке корабля и нажимать на все кнопки подряд.
— В каком отделе она работает?
— Мелкая служащая отдела обеспечения безопасности полетов, до нашего досточтимого босса от нее по служебной лестнице топать и топать.
— Помимо нее, у тебя пока никаких помех не возникло?
— Обожаю веру в будущее, которую ты вкладываешь в слово «пока», Джон. Нет. Можно считать, что мы сумеем запустить нашу птичку через три дня. Я боюсь только одного — в последний момент кто-то выскочит из кустов.
Аэропорт Джорджа Буша, Хьюстон, штат Техас, 18 мая, 19 ч. 53 мин. по местному времени
Из аэропорта Джеррод звонит в дом Большого Майка. К счастью, трубку снимает сам Майк и обещает послать за Джерродом водителя.
По большому экрану на стене зала неторопливо ползут последние новости, и Джеррод с удивлением замечает, что многие пассажиры останавливаются, чтобы их прочитать. Тут его внимание привлекает знакомое сочетание букв, он видит на экране собственное имя: Джеррод Доусон.
Он спрашивает у остановившегося рядом с ним усталого человека в деловом костюме:
— Что происходит? Что это такое?
— Сообщение от человека, застрявшего в космосе. У него сын в Военно-воздушном училище, сердитый такой молодой человек. Парень из космоса рассказывает, какую боль ему причиняет то, что сын зол на него и знать его не желает.
Ошеломленный Джеррод не в силах двинуться с места, а мужчина вглядывается ему в лицо:
— А вы, наверное, тоже там учитесь? Вы Джеррода Доусона не знаете?
Взгляд Джеррода прикован к словам на экране:
Я бы все отдал за возможность обнять сына, зная, что он на меня больше не сердится. Я бы все отдал, чтобы вернуть моего мальчика, моего первенца. Я хочу, чтобы он когда-нибудь понял: я не виноват в смерти его матери, я не мог спасти ее. И не растоптал память о ней, женившись снова. Но теперь моя надежда на примирение с сыном умрет — через сколько там? Через пять дней — вместе со мной.
Мужчина рядом произносит:
— Я спросил, вы его сына, Джеррода Доусона, не знаете? Да что с вами?
Джеррод падает на колени, он рыдает и уже не может остановиться — как не может и прикрыть нагрудную пластинку со своим именем.
— Боже милостивый! Так вы и есть Джеррод Доусон!
На борту «Бесстрашного», 17 ч. 50 мин. по тихоокеанскому времени
Зерновые плитки уже приелись, и Кип гадает, не удастся ли ему отыскать для своего последнего ужина какую-нибудь пусть и засушенную, но все же настоящую еду. Эту мысль он не записывает: времени осталось так мало, а сказать нужно многое.
«Вот уж не знал, что я так… многоречив», — думает Кип. Он прервал работу, чтобы съесть еще одну плитку и выпить воды, и это вернуло его к действительности. Жить осталось всего несколько дней, однако воображаемое путешествие в прошлое оказало на Кипа целительное воздействие. Он воскрешал годы своего отрочества, переходя от хороших воспоминаний к лучшим и надолго забыв о неизбежном перенасыщении поглощающих CO2 воздухоочистителей. И все же за время, которое ушло у него на то, чтобы поесть, реальность вступила в свои права, и Кип ощущает почти отчаянную потребность снова сесть за компьютер.
Он смотрит на очередной сияющий закат, понимая, что следующего может и не увидеть. Пора приняться за рассказ о своей взрослой жизни. И не только о ее лучших годах… надо рассказать о том, почему он в свои сорок четыре года так остро ощущает собственную никчемность.
Хотя нет, не никчемности, поправляет он себя. Безнадежности. Равнодушия. Апатии.
Не следовало мне жениться в двадцать два года, однако все говорили, что это правильно. Люси была сиротой, с детства отвечала сама за себя, я был из почти пуританской семьи. Взять ее в жены казалось вполне логичным. Мы все заранее обсудили — так поступил бы и мой отец. Нам нравилось общество друг друга, к тому же мы оба хотели воспитать двоих-троих детей, иметь две машины в гараже, вообще жить тихой жизнью, как наши соседи. Иными словами, мы, двадцатилетние, договорились соединить наши судьбы, точно люди уже пожилые. Каким трогательным кажется теперь то, что я не любил ее тогда и полюбил лишь после! И это чистая правда. Мы поступили разумно, решив, что дожидаться безумной любви — это глупая трата времени. Ведь как полюбишь, так, разумеется, и разлюбишь — и что тогда делать? Мы махнули рукой на страсть и бодрым шагом устремились к старческим креслам-качалкам на веранде нашего будущего дома.
А жизнь? Жизнь остановила на нас взгляд, округлила глаза и двинулась дальше.
Джерроду и Джули будет неприятно «услышать», как я говорю об их маме, но ведь правда подчас бывает горькой. Люси старалась быть хорошей матерью, несмотря на депрессию, с которой ей приходилось бороться и которую она скрывала. Однако оба моих ребенка выросли, не видя в родителях той страсти к жизни, которую сейчас, в мои сорок четыре, я наблюдаю повсюду — в молодых парнях и девушках, которым нравится совершать необдуманные поступки, и это вовсе не мешает их работе и профессиональному росту. Мы с Люси были просто не способны сделать что-то под влиянием минуты. А разве не это придает жизни остроту? Жизнь не становится радостней, если ее дотошно спланировать. Почему никто мне этого не объяснил? Почему мне досталось неверное руководство по эксплуатации жизни?
