Михаил Жигжитов - Повести

— Собольков добыл?

— Не обидел Горный Хозяин, маленько есть.

— Ну и слава богу.

— Поди хищничать в заповедник наладились?

— Нет! Ты чо, паря? Мы не те люди, мы с совестью. Нам надо в Большую речку, вот куда, там указано промышлять. Скажи-ка, подлеморец, куда лучше спуститься?

— По моей чумнице не ходите, там речки Убиенной начало… Худое место, там сколько охотников пропало под обвалом.

— Опасно?

— Э, паря… Я шел, как рысь… Катиться будешь — снег будет катиться. Обвал будет. Пропадете.

— Спасибо за упреждение. Пойдем, однако, пора нам.

Распрощались. Разошлись. Парни со смехом скрылись за скалой. Остяку тогда показалось, что они не поверили ему, смеются над его предупреждением. Возможно, что так и было.

Когда он возвращался обратно в Подлеморье, то у скалы Волчья Пасть под кедровой колодой увидел человека; подошел ближе, узнал того сурового сероглазого, который угощал его крепким самосадом из расшитого петухами кисета. На бледном лице синяки и ссадины. Оська сразу понял: стряслась беда. Замерз, кажись, — подумал он и ткнул охотника ангурой. Человек застонал.

— Живой! — обрадовался эвенк.

Быстро распалил костер, приладил над огнем чайник. Из поняги достал кусок вареного мяса и фляжку. Налил спирту в свою деревянную чашку, подал ее бородатому, но тот не взял. Остяк поднес чашку к его губам, наклонил. Спирт, видать, обжег ему горло, и он закашлялся, приоткрыл глаза, но в них словно совсем умерла та твердость и смелость, которые так понравились Остяку при первой встрече.

— Ребят задавило… пропали, — вяло проговорил бородатый.

— Ой-ёй-ёй! Шибко худо.

Бородатый снял шапку, утер ею лицо, сказал надломленным голосом:

— Хуже, паря, некуда… Э-э-эх, лучше бы меня задавило. Я-то побольше их пожил на свете… больше повидал.

Он вдруг заторопился, заговорил, быстро:

— Всю гражданскую прошел против беляков… Сколько наших людей погибло, страх… Не могло тогда меня прихлопнуть… Эту беду не видел бы. Здесь, паря, пострашней было, чем на войне… Там, ежели погиб человек, так знаешь, за что он погиб, а тут…

Он уронил голову на грудь. Так и просидел молчком всю долгую зимнюю ночь. Утром вскипятили чай, маленько пожевали холодного мяса. Мужик поведал Остяку, как все случилось.

— Зашли мы на голец. Я говорю: не надо спускаться по чумнице тунгуса, ведь мужик-то упредил, попадем под обвал. Они давай надо мной смеяться, говорят, тунгус нарочно отводит нас от своих ловушек. Он в заповеднике хищничает. Хитрый, по глазам видать. Я говорю: тунгус верный человек, обману не имеет в себе. Да разве их уговоришь? «Мы, дядя, вмиг долетим до юрты, а по другому-то ключу спускаться только завтра к вечеру приплетемся». Сначала уговаривал их добром. Потом аж поругался. Одно затолмили, — тунгус отводит от своих ловушек, обманывает.

Так со смехом и махнули вниз. А там что получилось, вспомнить страшно. Вся гора будто ожила, ходуном заходила. Грохот, стон кругом. Не помню, как скатился вниз. Весь ключ забило снегом, камнями, деревья повыворачивало. Костей ихних не сыщешь. Чем-то и меня стукнуло. Вот как получилось. Чуть не рехнулся. Как идти домой? Что скажу ихним матерям? Бабы молодые ждут своих кормильцев. Дети. «Рубите мне голову, — скажу. — Может, вам легче станет».

— Ничего, иди, — твердо сказал Остяк. — Ты не виноват. Это Горный Хозяин наказал их. На гольце смеяться грех. Через голец ходить надо со строгим сердцем.

— Горный Хозяин, говоришь, наказал? Не, паря, легкость их погубила. Нам, мол, все нипочем. Верно баишь: какой смех может быть на гольце? Душевная строгость нужна. Каждый шаг примерь, обдумай. А Горный-то Хозяин здесь ни при чем… Ну-ка, плесни мне в чашку спирту.

От еды он отказался. Закурил трубку.

— Слушай, — сказал, — я тут в скале ружье и провиант оставляю. Видишь ту дыру? Там схороню. Только ружьишко и осталось от братана мово Ганьки да чья-то поняга с топором; на сучьях повисли. Приду летом. А если не доведется быть здесь, пользуйся ружьем, владей. Добрая винтовка, не захулишь… Как звать-то тебя?

— Оська Самагир.

— А меня — Антоном. Ладно, друг, отогрел, отвел от смерти. Не позабуду.

— Не бай так, тунгус всем помогает.

— Верно, Осип, тунгусы правильный народ. Про вас сам Ленин уважительно баил. Своими ушами слухал его.

— А кто така Ленин?

— Тот, што царя прогнал и заодно всех буржуев.

— Э-э! Сама больша начальник теперь?

— Во-во! Шибко за бедных людей стоит. Прямо скажу, горой!

— Ух ты-ы! За Оську Самагира тожа?

— А как же, за всех нас!

При прощании обменялись кисетами. Антон крепко обнял Оську. Махнул рукой и пошел, не оглядываясь…

И вот сейчас, сидя на снегу, все до самой малости вспомнил Оська… Охотников погибших, вспомнил и Антона.

Антон, кажись, так и не был после того в Подлеморье. Значит, винтовка по сю пору там.

Остяк поднялся, медленно подошел к шаманской пещере, низко поклонился.

— Горный Хозяин, не серчай на Оську Самагира. Его дурные дела забудь, ладно? Всегда помогал мне, однако только на тебя вся надежда. Еще раз выручай, а?

Остяк помчался вниз, к Волчьей Пасти. Одно только стучало в голове: «Там ли винтовка? Без ружья худо в тайге. Однако вовсе голодная смерть без ружья».

К концу второго дня Самагир подошел к «клыкастой» Волчьей Пасти. У подветренной стороны скалы, под огромным кедром нашел шалаш: там, видать, и отдыхал сломленный несчастьем Антон. Остяк пополз по узкому уступу. В полутьме увидел кусок бересты, а под ней туго свернутую котомку. Ободренный находкой, выполз наружу, захватив и бересту.

При дневном свете разглядел на бересте рисунки, нацарапанные ножом.

Другой не догадался бы, что там нарисовано, а Остяку все ясно. Вот же: две руки в рукопожатии, а тут десять крестиков; здесь, пониже, белка с пушистым хвостом, а тут солнце с двенадцатью крестиками. Вот зачем-то нацарапана толстая связка белок и рядом восемь небольших пучков по десятку в каждом, тоже с беличьими хвостами. А это рука. В ней ружье, подсумок с патронами. А это что такое? Вроде бы крест, а вокруг него соболь, белка, медведь, сохатый и другие звери. Значит, бабы голову Антону не отрубили! — ласково усмехнулся Остяк. А как понять эти картинки? Он вытащил трубку, набил табаком. На закате солнца совсем близко подлетели два рябчика, уселись на горбатой березе. Самагир прицелился в нижнего. Рассыпая перья, плюхнулся в снег серый комок. Второй с перепугу захлопал крыльями и перелетел на соседнюю елку. Но куда денешься от меткой пули? Спасибо, Антон, за ружье, век не забуду, — благодарно подумал Остяк. Не твоя б винтовка, пропал я. — А кое-кто болтает, будто русские худые люди. Ха, худые… Кто говорит, тот сам худой человек. Теперь Оська живет! С таким-то ружьем!