Николай Коротеев - Мир приключений 1974
— Дело не в обычаях… — начал Борца.
— Заберите цветы и поставьте их у себя в воду, — сказала Зарика. — А я полечу на биостанцию. До свиданья, — попрощалась она и зашагала в сторону площадки, на которой накапливались свободные автолеты.
Пока они пили сок и разговаривали, из Гостиницы вышла и разлетелась по назначениям еще одна группа. Люди торопились: несмотря на жаркий день, даже навес и прохлада не привлекли никого из них.
— Погодите, Зарика! — крикнул Борца.
Девушка замедлила шаг, обернулась. Борца догнал ее и взял за руку.
— Летим ко мне, — сказал он. — Правда, я живу не один.
— Понимаю…
— Ничего вы не понимаете. У меня дома шимпанзе. И я не уверен, что он встретит вас приветливо.
— Я люблю животных. На «Альберте» у нас были… Ой, что это с ним? — спросила Зарика, указывая на роба.
Тот подкатил к их столику, чтобы забрать пустые стаканы. Охапка цветов, лежащая на столе, привела его в тупик. Робот то протягивал к цветам щупальца, то втягивал их обратно. Что делать с этими благоухающими, недавно срезанными растениями? В электронной памяти узкоспециализированного робота соответствующего пункта не было.
Борца подошел к столику, отодвинул роба и собрал цветы. Затем молодые люди сели в кабину двухместного автолета, и машина свечой ввинтилась в воздух. Зарику и Борцу вдавило в сиденья. Колоссальная территория «Сигмы» съежилась и скрылась из виду. Под прозрачным полом кабины поплыла ровная, как стол, степь.
— Я помню степь… видела ее здесь, на Земле, еще маленькой девочкой, — сказала Зарика. — Что для нее сто лет? Те же коршуны, тот же ковыль да перекати-поле. Ничего не изменилось.
— И все-таки я хотел бы побывать здесь лет через тысячу, — сказал Борца. — Хотя бы одним глазком взглянуть.
— И я тоже, — сказала Зарика.
— Понятно: у вас уже есть опыт путешествия во времени, — заметил Борца, глянул на Зарику и осекся: глаза ее наполнились слезами.
— Простите… Прости, Зарика, — пробормотал Борца и взял ее за руку. Незаметно они перешли на «ты».
Зарика совсем по-детски всхлипнула.
— Ничего… Ничего, Борца, — прошептала она. — Все уже в прошлом…
Прошло несколько минут, прежде чем девушка успокоилась. Некоторое время она смотрела на экран внешнего обзора. Автолет, похожий на слегка изогнутую посредине, оплавленную каплю серебра, шел немного ниже слоя перистых облаков. Вся левая сторона капли была щедро обрызгана жидким золотом австралийского солнца.
Зарика перевела взгляд с экрана на Борцу.
— Может быть, мой вопрос покажется тебе глупым, — начала она, — но я давно хочу спросить… Счастливы ли вы, люди двадцать второго века?
Борца пожал плечами.
— Счастливы ли мы? — повторил он после паузы. — Знаешь, как-то не думал об этом. А ты можешь сказать мне, что такое счастье?
— Хитришь, Бор, — сказала Зарика. — Разве можно определить, что такое счастье? Счастье, по-моему, так же первично и изначально для человека, как пространство или, допустим, время. Счастье — это как постулат, некоторое допущение, на котором строится здание математики. Предполагается некая простая вещь, и из этого предположения выводятся все остальные теоремы.
— Постулаты, между прочим, могут быть разными… — вставил Борца.
— Вот именно, — подхватила Зарика. — Предположи, что параллельные прямые нигде не пересекутся, — получишь геометрию Евклида. Предположи другое — что эти линии где-то пересекаются, — и перед тобой уже совсем другая геометрия, геометрия Лобачевского… Только человеческое счастье не поддается законам математики. Еще не родился, наверно, мудрей, который сказал бы, что это такое — счастье. Покой или движение? Жизнь на Земле или полет к звездам? Безмятежность духа или постоянная борьба? Уверенность в себе или сомнения? Или, может быть, и то, и другое, и третье?
Борца хлопнул ладонью по пульту.
— Ну хорошо, оставим определения философам, — сказал он. — Но ты-то, ты счастлива, Зарика?
— Кажется, счастлива, — ответила Зарика негромко. — И еще я думаю часто: какова цена счастья? И тогда вспоминаю своих родителей…
Борца откинулся на спинку штурманского кресла, приготовившись слушать.
— Юность моих родителей совпала по времени с эпохой великих строек Земли, — начала Зарика. — Это были семидесятые годы двадцатого века.
— Знаю, читал, — кивнул Борца, оживляясь.
— Для тебя это глубокая история, — сказала Зарика. — А я еще захватила двадцатый век. Понимаешь? Двадцатый век — это моя юность, часть моей жизни. О, какое это было время!
— Ты начала о родителях, — напомнил Борца.
Зарика посмотрела вниз. Под прозрачным полом аппарата проплывала неуютная равнина, лишь кое-где оживленная разнокалиберными холмами.
— Мои родители познакомились в Сибири, на одной из грандиозных комсомольских строек… — сказала Зарика. — Их сердца, как и тысяч других, были полны энтузиазма, который способен был, кажется, растопить вечную мерзлоту… Да он и растопил ее! — добавила Зарика.
— В каком году твои родители приехали в Сибирь?
— В тысяча девятьсот семьдесят четвертом… Мои родители — к тому времени, конечно, незнакомые — получили назначение на одну из самых ударных строек Сибири. Мои родители попросились на самый горячий участок — строительство дороги Тюмень — Сургут. Отец рассказывал, что тогда там была тайга, тундра да болота. Мошка чуть ли не заживо съедала тех, кто приехал осваивать девственный край.
— Словно новую планету осваивали, — произнес задумчиво Борца.
— Папа рассказывал, как они много месяцев жили в вагончике, который двигался вместе с дорогой — ее вели сквозь тундру. Он работал укладчиком. А мама была комсоргом — комсомольским вожаком. Целыми днями и неделями пропадала она на разных объектах, мерзла, но все ей было нипочем. Рассказывали, что после целого дня напряженной, изматывающей работы она могла и спеть, и сплясать, а однажды на концерте самодеятельности заняла первое место. Когда строительство дороги закончилось, родители не захотели уезжать, решили остаться в Сибири — очень им по душе пришелся этот край.
— В каком году ты родилась. Зари?
— В тысяча девятьсот восемьдесят пятом, — сказала Зарика. — Страшно сказать!
— Почему? — не понял Борца.
— Сопоставь с тем, какой нынче год, — кивнула Зарика на светящийся календарик, расположенный в углу пульта, — и ты поймешь, какая я древняя старуха.
— При чем тут твой возраст? Собственное корабельное время в соответствии с эффектом Эйнштейна… — начал Борца.
