Геннадий Гусаченко - Жизнь-река
А было так…
За дощатой перегородкой, где жили наши соседи Андрей и Таисия Горячевы, громко расплакался грудной ребёнок. Моя мать, обеспокоенная долгим криком младенца, постучала соседям. Дверь оказалась заперта. Мать выставила оконную раму, влезла в комнатушку. Взяла из подвешенной к потолку зыбки орущего Вовку. Принесла малыша к себе и сунула ему титьку. Другую мусолила моя сестра Галька, родившаяся с Вовкой в один день и час. С грудничками на руках и застала мою мать прибежавшая из милиции Таисия. Пока она стучала на отца в милиции, моя мать кормила грудью ее ребёнка!
— Хлебную карточку ходила получать, — торопливо забирая Вовку, соврала Таисия. Да разве шило в мешке утаишь? На всю жизнь остались врагами.
Жизнь «на проходной» текла своим чередом. Охранники с винтовками, словно дрессированные псы, взад–вперёд прохаживались по территории элеватора. Каждый день я и мать бродили вдоль его высокого дощатого забора, забирались в бурьян, надеясь отыскать гнездо курицы–наседки. Беспризорные куры бродили в густых зарослях крапивы и полыни, оглашая их громким кудахтаньем от радости снесённого яйца. Раздвигая траву палкой, мы нередко находили кладки яиц, и тогда крапивный суп со взбитыми яйцами был необыкновенно вкусен. Эти тайные куриные гнёзда в подзаборной траве и вспомнились мне сейчас на обском берегу. Маленький эпизод далёкого детства, связанный с днём сегодняшним непрочной нитью из обрывков воспоминаний, всегда готовой оборваться. Потянул за неё и…
Как–то, играя на территории элеватора, я подобрал несколько щепочек, сорванных ветром с крыши зерносклада. Их всё равно рабочие смели бы в мусор, но охранник Кровин подбежал ко мне, вырвал щепочки. Напустился на меня:
— Как смеешь ты брать народное добро?!
Отобрал щепки, вытолкал за ворота.
Возможно, накричав на меня, Кровин мстил отцу. За то, что, однажды, тот застал охранника, спящим на посту. Отец вытащил у него из винтовки затвор, засунул в щель в стене, а сам ушел.
Проснулся Кровин и глазам не поверил: нет затвора! Долго тряс винтовку, заглядывал в ствол, озирался по сторонам, шарил руками возле склада. Притомясь от бесплодных поисков, сел на кучу кирпичей и заскулил по–щенячьи: пропажа оружия — уголовная статья.
Отец пожалел караульного. Решил, что преподнёс тому урок бдительности. Достал затвор, отдал Кровину.
— На, не спи на посту.
Кровин благодарил, просил прощения, извинялся и повторял, ещё не совсем очухавшись о пережитого потрясения:
— Спасибо, Зиновеич! Век не забуду! Не губи, не выдай начкару…
Затаил Кровин злость в душе. На мне её выместил.
Голодные дети тётки Поли прибегали к нам в надежде что–нибудь поесть, но и у нас кроме супа из лебеды и не ободранных зёрен пшеницы, ничего не было. А пшеницу ту мы с матерью наметали вместе с дорожной пылью возле грузовиков, стоящих перед воротами в ожидании разгрузки.
Лаборантки, утопая по колена в кузовах машин в золотое, пахнущее хлебом, зерно, вонзали в него длинные металлические заборники, брали пшеницу на анализ. Девицы в белых халатах, бряцая жестяными банками, неуклюже перебрасывали ноги через высокие борта автомобилей, искали опоры на колесе и тяжело спрыгивали на землю. Из сапог их, из щелей кузова просыпалось зерно. Женщины и дети с совками и вениками подбегали и подметали чисто, до зёрнышка. Ссыпали в свои платки, в передники, в карманы. С вёдрами, с котелками подходить к машинам запрещалось.
Вкусный запах хлеба от переполненных зерном кузовов и складов всю осень витал вокруг элеватора. А настоящий, ржаной или пшеничный хлеб выдавали по карточкам и его не хватало в магазинах на всех. Купить в те дни буханку кислого, плохо пропечённого чёрного хлеба стоило трудов. И немалых: огромные очереди приходилось выстаивать в не отапливаемых, тесных и грязных магазинах, в давке, в ругани, в махорочном дыму.
За ночную холодрыгу, крики ругающихся в очереди людей, давку в толпе и раннее вставание я ненавидел тот хлеб, хотя и казался он мне медовым пряником.
Мать поднимала меня в четыре часа утра, заматывала в шаль, и заняв очередь, усаживала на крыльцо вместо себя. Ждать открытия магазина и привоза хлеба она не могла: в комнатушке «на проходной» оставалась грудная Галька. Отец работал в ночные смены на элеваторе.
Я сидел на крыльце, ничего не понимая, что от меня требуется. Дрожал от пронизывающего ветра и дул на окоченевшие пальцы. Утром двери магазина распахивались. Толпа с криком и шумом врывалась внутрь. Очередь смешивалась, начинались разборки с матерками, оскорблениями, потасовками. Меня сдавливали в толпе, где с трудом отыскивала прибегавшая к открытию мать.
В одной из таких послевоенных очередей произошел забавный случай, запомнившийся на всю жизнь.
В толпе дико завизжала молодуха и принялась колотить хозяйственной сумкой стоящего впереди мужчину.
— Ах, ты, кобель бессовестный! Вот тебе! Вот тебе! — ударяя мужика по голове, приговаривала она. — Жрать нечего, а его на распутство потянуло. Шарить у меня между ног вздумал, бесстыдник! Срамотник…
Виновник женской тревоги — пришибленный, согбенный войной мужичонка мычал, мотал головой, уклоняясь от бабской сумки. Правая рука инвалида бессильно болталась за спиной. Кисть беспрестанно дёргалась, сокращалась. Пальцы быстро то сжимались в кулак, то разжимались.
— Ты что делаешь?! Он же танкист. На войне контуженый. Паралич у него. От того и рука дрыгается, — заступилась за несчастного инвалида пожилая женщина.
В очереди замолчали, завздыхали, заохали. Некоторые, самые сердобольные, заплакали. И только мужики, еще не сменившие фронтовые гимнастерки и галифе на гражданские пиджаки и брюки, посмеивались в сторонке. Ну, пошарил, дескать, под юбкой, так радовалась бы! А то шум поднимать!
Фронтовика вытолкали вперёд, пропустили к прилавку. Бабы вытирали слёзы. Мужики гыгыкали. Кисть правой руки бывшего танкиста непроизвольно сокращалась в судорожных конвульсиях.
У элеватора в осенние дни скапливалось множество машин с кузовами, полными пшеницы, овса, ржи, ячменя, гороха. Я и двоюродный брат Петька Цыганков крутились возле них, собирали просыпанный на землю горох, нюхали аппетитный запах щей, доносимый из рабочей столовой. Пока водители грузовиков обедали, у машин толпились деревенские люди с вёдрами, узлами, корзинами. Они приезжали на базар и теперь ждали попутной машины вернуться домой. Под одной из них — а это был «ЗИС — 5», спрятавшись от жаркого солнца, улеглась приезжая колхозница. Пришёл шофёр, забрался в кабину, достал папиросы и закурил. Он не видел женщину, лежащую на земле перед правым задним колесом, и включил мотор.
