Юрий Федоров - Искатель. 1967. Выпуск №5

— Понимаешь, Заки, дело это тонкое и рискованное — не мне тебе говорить. — Леонид Григорьевич Савва, главный инженер конторы, сосредоточенно прохаживается по кабинету. — Не мы первые и не мы последние на нем ломали шеи. Опыта по наклонным скважинам нет, а необходимость в них есть!

Да, про необходимость наклонных скважин Заки знает. Особенно здесь, в Тюмени. Не везде можно поставить вышку. Иногда ближе чем за километр-полтора не подступиться к точке — то она под озером, то в болоте. Вот и подбирайся к ней сбоку, бури наклонную.

Знает Заки, что и опыта пока ноль. Три ствола начинали и ни один не довели. Не идут наклонные скважины по тюменским породам. Чуть что — завалы, авария: все на нервах.

— Да, — Леонид Григорьевич кивает головой, — в Тюмени совсем уже не верят наклонным, ну, и нам тоже.

Думай, думай, Заки! Думай, как в бригаду придешь, что ребятам скажешь. Впрочем, ребята поймут. Ведь последнюю, вертикалку, еще и с большим ускорением прошли — и премию получили и в дело поверили. А думать надо, как ее, наклонную, вести, чтобы не случилось беды на полдороге. Не годятся существующие проекты. Плохо проектанты знали Тюмень. Скважина в тюменских глинах, как в рыхлом песке, не успеваешь до твердых дорог дойти — заваливает.

…Дрожит буровая, началось забуривание. Напевает, постукивая, дизель. Помаргивают лампочки на вышке, и вся она издали — как нарядная елочка. Глубоко уходит ее корень — скважина. Попробуй угадай, что там, под многими сотнями метров земной толщи. Пока все спокойно. Пока, а дальше что?

Мастер отходит от установки, тянет за рукав бурильщика в сторону — говорить легче, не так шумно. Все, кажется, нормально. Бурильщик даже закуривает. Достает сигарету и заправляет ее в мундштук. Мундштук и в скважине есть. Трубка — кондуктор, а в ней труба поменьше, рабочая, вроде как сигарета в мундштуке. Забавно…

— Забавно, забавно, — над столом, заваленным бумагами и синьками, спины Саввы и Ахмадишина. — А что, если все дело в кондукторе? Представляешь, Заки, все бурение будем вести вот в таком мундштуке? Пока до твердых пород не дойдем? Не на двухстах — двухстах пятидесяти метрах обрывать кондуктор, как это бывает всегда, а продлить его, скажем, до четырехсот? — Леонид Григорьевич поднимается от разрисованного листа и выжидающе смотрит на Заки: понимает ли он, понимает ли, что эта простота — тьфу, тьфу, тьфу! — грозит быть гениальной?

Скважину прошли успешно. Сколько малиновых зорь и холодных утренних туманов было встречено у буровой!

— Ночь отстоишь, а как первую птицу услышишь, будто в речке искупаешься. Легко тебе, и самому петь хочется.

Не смолкли еще поздравления и слова благодарности за 530-ю наклонную, первенец Сибири, как Ахмадишину последовало — предупреждение врачей — беречься. От переутомления и нервного напряжения.

Так зачем же едут сюда, в Сибирь? Зачем спешат сюда, пять тысяч таких, как Заки: из Молдавии и Башкирии, из Воронежской области и нефтяной «Мекки» — Баку?

Тюменская тайга… Она, подобно старателю, пропускает сквозь сито своих испытаний и трудностей человеческие характеры, безжалостно отбрасывая шелуху, оставляя золотые россыпи душ героев — сильных, гордых, закаленных.

И те, кто приехал сюда навсегда, живут иногда во времянках, но мечтают о голубых городах и поющих фонтанах нефти…

…Далеко в ночи виден свет буровых вышек. Широко шагают они. На тысячи километров ушли, к самому Ледовитому океану, на двадцати шести газовых и тридцати трех нефтяных месторождениях светят эти маяки. А сколько их разбросано по еще не названным месторождениям, где только-только проложен первый санный след, сделан первый забой?!

О чем думает сейчас Заки?

Может, о последнем мужском разговоре с Павлом Петровичем Коровиным — заместителем директора конторы? Его теперь направили в Игрим, и он зовет Ахмадишина с собой.

— Контора, конечно, не легкая. С 1963 года, с основания плана она пока еще ни разу не выполнила. Директоров и главных инженеров до нас она видела не одного и не двух…

Нелегким всегда бывает разговор с женой. В глазах у нее тревога снова переезды, снова все с самого начала, снова бессонные ночи Заки, нервотрепка, все с первого колышка. Со имя чего? Карьеры ради? Да, на новом месте, таком, как Тюмень, каждый растет втрое, если не вдесятеро, быстрее. Давно ли Заки начинал мастером, работал главным технологом, а теперь главный инженер конторы? Не закружилась ли голова? А может, так и должно быть, каждый должен быть там, где нужен, брать то, что по плечу?

Олег КУВАЕВ

АЗОВСКИЙ ВАРИАНТ

1

Человек по прозвищу Три Копейки сидел у обрыва и разглядывал марево нагретого воздуха над камышовыми зарослями лимана. Обрыв сбегал вниз глинистым двухсотметровым уступом, по которому, как альпинисты, карабкались лохматые козы. За обрывом начиналась рыжая азовская степь, над степью кружились коршуны. Коршуны крутились над камышами сверкающего на солнце лимана, за лиманом же не было ничего: пляж из мелкого ракушечника «черепашки» да вода Азовского моря. Непосредственно за спиной Трех Копеек находилась дощатая стенка заведения с краткой и содержательной вывеской «Вино», потом шла покрытая желтым булыжником площадь, за площадью куриными, поросячьими и человеческими голосами гомонил воскресный базар.

Таким образом, в этот утренний час Три Копейки мог, не сходя с места, охватить три сущности, три первоосновы бытия профессионального браконьера: лиман, где он упомянутыми в Уголовном кодексе способами ловил рыбу, рынок, где он обращал рыбу в деньги, и буфет, где эти деньги переходили в кассу буфетчика Ильи.

Все спокойно было в подлунном мире, спокойно и знакомо. Вот сейчас, Три Копейки это знал точно, к заведению подкатит на спортивном велосипеде отпускник с каким-то собачьим именем Адька и будет пить сухое вино, двадцать копеек стакан, а если он, Три Копейки, намекнет — с удовольствием угостит и его; он же будет врать ему разные побасенки и пить за чужой счет, пока не надоест.

За стеной заскрипел замок, грохнулся на землю тяжелый засов — буфетчик Илья открывал свое заведение сегодня позднее — значит, будет жаловаться на то, как мозжила всю ночь простреленная нога. Потом, точно по заказу, появился и Адька в проклепанных и прошитых синих штанах, в цветастой шелковой рубахе — форма отпускника из провинции.

Адька появился без велосипеда. Он был весь такой невыспавшийся и вроде помятый, и потому Три Копейки выразил вслух сочувствие и заботу: