Михаил Старицкий - Червоный дьявол
Галя молчала.
В это время в небольшое окошечко, проделанное в фортке ворот пана цехмейстра, выглянули две женские головы в белых намитках.
— Она, она, ей-богу, она! — зашептал один голос.
— Кто ж с ней другой?
— Погоди, не видно его, а вот… Ой!
— Ой! — вскрикнула другая голова, отрываясь от окошечка. — Он, он, червоный дьявол! Так и есть!
С шумом захлопнулась деревянная ставенка, и головы скрылись за ней.
Но ни Галя, ни Мартын не заметили этого шума. Они приближались к дому войта.
— Что ж, — спросил снова Мартын после некоторой паузы, — и пойдешь за него?
— Пойду! — взглянула ему Галя прямо в глаза, и уверенная дерзкая улыбка исказила ее лицо.
— Печалиться не будем! — усмехнулся ядовито Мартын.
— Бурмистершей буду! В золоте, в аксамите буду ходить! — говорила Галя, захлебываясь и чувствуя, как ее нижняя челюсть начинает непослушно прыгать, а горло давит спазма и мешает ей говорить, мешает дышать…
— За золото продаешь свои поцелуи? Гаразд! — передернул Мартын плечом, останавливаясь у калитки войтовых ворот. — Прощай же, дивчино, только помни, — голос его звучал мрачно и глухо, — что и через золото слезы льются!..
Галя стояла перед ним, бледная, как мраморная. Черная повязка, унизанная бриллиантами, тускло горела при звездном сиянье на ее голове. Глаза карие, расширившиеся от волнения, казались совершенно черными.
— Не польются! Не польются! — выкрикнула она, и вдруг неожиданное рыданье прервало ее слова.
— Чего ж ты плачешь? — остановил ее Мартын.
— Потому, что люблю тебя! — вырвалось неожиданно у Гали, и она бросилась, шатаясь, во двор; но в это время чьи-то сильные, крепкие руки охватили ее за талию.
— Пусти!! — закричала Галя.
— Нет, уж теперь не пущу ни за что, на всю жизнь! — шептал над нею задыхающимся голосом Мартын, прижимая к себе ее темноволосую головку, покрывая поцелуями ее волосы, ее вздрагивающие плечики и мокрые глаза. — Любишь, любишь, счастье мое, радость моя, зирочка моя! — повторял он бессвязно, прижимая к себе ее тоненькую фигурку и снова целуя мокрые глазки, и плечи, и волосы.
Галя судорожно, нервно рыдала у него на груди…
Вдруг у самых ворот раздались шаги войта. Словно мышонок, юркнула Галя и скрылась в комнатку. Мартын передвинул на голове шапку и, вздохнувши широкой грудью, остался так, как и стоял. «Попробую еще счастья», — решил он.
Сердитый шел войт, постукивая палкой, не подымая седой головы. Вдруг перед самыми воротами выросла перед ним снова красная фигура Мартына.
— Опять ты здесь? — остановился войт. — Чего ходишь по ночам, чего срамишь мой дом? — стучал он палкой. — Да если б не память о твоем отце, за одни те слова, что ты пану цехмейстру сказал, давно б уже упрятал я тебя! А теперь в последний раз говорю, коли ты мне еще раз попадешься здесь, в вязницу запру!
— Пане войте, батечку родной! — сбросил Мартын шапку, кланяясь войту до самой земли. — Не губите вы нас! Отдайте мне Галю!
— Молчать! — закричал запальчиво войт. — Чтоб ни слова не слыхал я больше о том! Завтра приезжает Ходыка — завтра Галя к венцу идет!
И сердитый войт с силой хлопнул дубовой форткой и щелкнул перед опешившим Мартыном железным болтом.
— Гм, — развел руками Мартын, толкнувши дубовую фортку и убедившись, что теперь уже никаким чином пробраться в войтов двор нельзя.
Что же делать теперь? Несколько минут Мартын стоял неподвижно, не зная, что предпринять. Наконец досадный, гневный крик вырвался у него из груди.
— А! — бросил он с силою шапку оземь, — Надо же что- нибудь выдумать, черт побери! — И большими широкими шагами он сердито зашагал вниз по Боричеву току. — Поставить разве Ивану Воину догорыдрыгом свечку? — остановился он на мгновенье, и глаза его загорелись злой радостью. — Он, он всегда послушает! Так этого проклятого глыстюка и скорчит, правцем поставит! Да так ему и след!.. Только нет, — махнул рукою Мартын и снова зашагал вперед, — плохая надежда! Ведь Ходыка такая пролаза: уж если он и судей трибунальских и задворных кругом пальца обернул, уж если он саксон и свернет и вывернет, много ли ему нужно, чтоб Ивана Воина провести? Не одну, пожалуй, свечу ставил ему! А тут и медлить нельзя, надо так что ни на есть, а придумать за нынешнюю ночь! Завтра тот рыжий глыстюк приедет, а послезавтрого и последний день, там заговены и масленая. А! — ударил он себя рукою по лбу. — Что ж тут делать, что ж тут делать? Только отдать ему эту дорогую головку? Ни за что!
Щеки Мартына вспыхнули, вот всего десять минут тому назад лежала она у него здесь на груди; прижимал он к себе ее детскую фигурку, целовал мокрые оченята, слушал любую розмову… И чтоб это было в последний раз? Чтобы он, Мартын Славута, уступил ее тому глыстюку?
— Не бывать тому, не бывать! — крикнул вслух Мартын, останавливаясь среди улицы и не замечая, как при его появлении двое запоздалых горожан из числа шинковых обывателей бросились было бежать, да так и растянулись у цехмейстровых ворот.
Мартын повернул на ратушную площадь, миновал ратушу, миновал новую каменную Богоявленскую церковь и пошел совсем машинально, не глядя куда, по довольно широкой улице, ведущей прямо к Днепру. Раз…два…три… прозвучал за ним двадцать один удар с замковой башни, но Мартын не слыхал их.
«Что бы тут сделать, что бы сделать? — повторял он с отчаянием, теребя свой светлый ус. — Убить, что ли, собаку?» За этим бы дело не стало, да какая от того ему, Мартыну, польза? Ведь велят и его «ничим не уводячись, на горло скарать». «Эх, — сжал он кулаки, — увезти ее, что ли, да как увезти и куда? Приписаться к чужому городу? Пропадут все старожитни маетки и права. Да и не гораздо это дело затевать: подражать что ли буйной шляхте?»
И так как никаких выводов больше не имелось в виду, Мартын поднял уже было глаза к небу, как вдруг взгляд его заметил налево высокий дом, всего двумя окнами выходящий на улицу. Над одностворчатой дверью болтались на палке бутылка и пучок соломы; из-под прикрытой плотно оконницы пробивался едва заметной полоской бледный свет. Мартын толкнул дверь ногою с такой силой, что она с грохотом соскочила с задвижек и распахнулась перед ним.
— Ой вей! — раздался испуганный крик, и высокий худой жид с длинной седой бородой и такими же седыми пейсами упал всем своим туловищем на прилавок.
Мартын остановился на пороге. Большую комнату теперь пустого шинка слабо освещала тонкая лучина, горевшая на прилавке. Деревянные столы и лавки были теперь придвинуты к стене. Из-под распростертого туловища Лейзара выкатилось несколько синих свертков, из которых кое-где высовывались блестящие золотые червонцы. Лейзар глядел на Mapтына расширившимися неподвижными глазами; на его помертвевшем лице выступил пот, зубы выбивали дробь, губы дрожали, но ни одного звука не слетало с них.
