Александр Вельтман - Приключения, почерпнутые из моря житейского
– Ну, уж эти мне распрекрасные! – сказал Иван Данилович, – я знаю, что какие-нибудь пустяки; а если не пустяки, так уж, верно, послали за мной тогда, как нужно посылать за дьячком читать отходную.
– Ну, да вы побывайте, да и скажете просто, что со смертного одра и крюком не подымешь на ноги.
– Терпеть не могу! – повторил Иван Данилович. – Давай мундир! – Надел мундир, воткнул шпагу и отправился с человеком в дом родителя Машеньки.
Она забылась легким сном, когда привели Ивана Даниловича к ее постели.
– Помогите, пожалуйста! бог знает что с ней приключилось, – шептала ему мать; а отец, и вся семья, и все люди, и вся дворня стояли тут же толпой в каком-то ожидании чуда.
Чудо действительно совершилось, но невидимо, в недрах Ивана Даниловича.
Когда он, пораженный субъектом, дрожащими руками пощупал пульс Машеньки, Машенька открыла глаза, взглянула па Ивана Даниловича, вздрогнула, лицо обдалось пламенем, проговорила едва слышно самой себе: «Ах, боже мой! офицер!…», хотела закрыть лицо одеялом, а в эту минуту рефлекция, или воздействие пораженных ее чувств совершило обратную инфлюэнцию на Ивана Даниловича, и он, как окаменевший, безмолвно, бездыханно держал руку Машеньки.
Все окружавшие смотрели и благоговейно молчали в ожидании от него слова; но Иван Данилович еще думал. Возмущенные мысли его перемешались, и он продолжал стоять неподвижно в положении медика, наблюдающего пульс.
– Что, батюшка? – спросила мать.
– Я женюсь на ней! – отвечал Иван Данилович, не помня сам себя и посмотрев на мать взором, показывающим, что болезнь опасна.
– Что такое, батюшка? – спросила мать, не поняв слов Ивана Даниловича.
– Пожалуйте поскорей бумажки, – продолжал Иван Данилович, – медлить опасно… пожалуйте скорей бумажки.
– Господи!… – проговорила мать, – что ж это такое значит? Пнин Абрамович, есть у тебя бумага?
– Нет, матушка, какая ж у меня бумага!
– Как же быть-то! никакой бумаги у нас нет.
– Послать скорее ко мне, – сказал Иван Данилович, – или позвольте, я сам принесу.
И Иван Данилович, схватив свою треугольную шляпу, побежал домой. А между тем смущение лекаря и его торопливость перепугали мать. Выбежав в другую комнату, она ломала себе руки.
– Господи! Что такое сказал он, я, право, не расслыхала; Иван Абрамович, что он сказал о болезни-то Машеньки?
– Право, не расслышал; бог его знает, верно что-нибудь по-латыни.
– Да уж я тебе говорю… Вот те Христос!… – раздалось в толпе баб у дверей.
– Что, что такое? Лукерья, что такое? – крикнула Машенькина мать.
– Да вот, сударыня, Фетинья говорит, что слышала, будто лекарь-то сказал, что я, говорит, женюсь на Марье Ивановне.
– Что-о?…
– Ей-ей так, сударыня, – отвечала Фетинья, – так-таки и сказал! Что ж мне лгать-то, уши-то у меня не чужие.
– Женится?
– Ох ты, вострое ухо! – проговорила няня, – все-то ты слышишь!
– Да с чего ж это ему вдруг сказать так!
– Ни с того ни с сего вдруг: женюсь! Скажи пожалуйста!
– Да уж я и не знаю, как это вы не изволили слышать.
– Ох, право, и мне что-то теперь сдается, сударыня, что он это сказал; а уж к чему, бог его ведает, – проговорила, вздыхая, прачка Настасья.
– Сказал, сказал, – прибавила баба с соседнего двора, – да я все думала, не обслышалась ли я? С чего ж это, думаю, вдруг говорить-то ему!
– Иван Абрамович, слышишь, что бабы говорят?…
– Что, душа?
– Говорят, будто лекарь-то сказал, что он женится на Маше. – Экой вздор!
– Нет, не вздор, сударь; я истинную правду говорю… мне что выдумывать… что мне клепать-то на человека!… Извольте, я хоть у него самого спрошу при вас…
– Ах ты, дура, пошла вон!…
Иван Абрамович разгневался, но дело не решилось. Приход Ивана Даниловича заставил всех замолчать.
– Вот, – сказал он запыхавшись, – я принес из полковой аптеки лекарство: пожалуйте рюмочку.
– Ах, как мы вам благодарны! – вскричала мать, побежав сама за рюмкой.
– Водицы пожалуйте да ложечку.
– Сейчас, сейчас!
Когда Ивану Даниловичу подали все, – «по пятнадцати капель через два часа», – сказал он, отсчитал дрожащей рукой из пузырька капли и подошел к больной.
Она лежала, закрыв глаза, румянец так и играл на щеках.
– Уснула, – сказала няня шепотом, – не трогать бы ее.
– Мы подождем, – отвечал тихо Иван Данилович. Рюмка тряслась у него в руках.
– У нее сильный жар, – прошептала мать ему на ухо.
Он кивнул головой и приложил руку к пульсу.
Горячая его рука как будто обожгла Марью Ивановну: она вздрогнула, взглянула, закрыла снова глаза и еще больше разгорелась.
– Машенька, прими, душенька, лекарство. Машенька вздохнула и закрыла лицо рукой.
– Выпейте, сударыня, – сказал Иван Данилович, поднося к ее губам рюмку.
Она приподняла немного голову.
– Господи, благослови! – проговорила мать. Принимая лекарство, Машенька взглянула мельком на
Ивана Даниловича, Иван Данилович вздрогнул и чуть-чуть не выронил из рук рюмки: так этот взор, напитанный электричеством, встряхнул его, несмотря на то, что стекло не проводник живой силы. Машенька опустила головку и, казалось, снова забылась.
– Пожалуйста, чтоб никто не беспокоил ее, – сказал Иван Данилович.
– Ступайте, ступайте отсюда, – сказала мать Машеньки шепотом, махнув рукою на баб. – Скажите, батюшка Иван Данилович, – продолжала она, выходя в другую комнату, – что ж это за болезнь такая у Маши?
– Расстройство нервическое, – отвечал Иван Данилович.
– Что ж это за расстройство такое, Иван Данилович? Желудок, что ли, расстроен?
– Нет, нервы, вообще.
– Нервы… Иван Абрамович, поди-ко сюда… я уж понимаю: это, стало быть, вся внутренность? Ах ты, господи! да отчего же это?
– Может быть, какой-нибудь испуг, – сказал Иван Данилович.
– Испуг? да какой же? Она, кажется, ничего не испугалась; да и чего же ей пугаться-то…
– Ах, матушка Анна Федоровна, а намедни-то, как вот они изволили проходить по улице, – отозвалась няня, которая не утерпела, чтоб не прислушаться, что говорит доктор барыне насчет ее нещечка Машеньки.
– Ах, да, в самом деле, именно, вдруг что-то ей тогда померещилось, что ли…
– С самого того вот времени, как вы, батюшка, проходили мимо нашего дому-то, – продолжала няня, – она так и обомлела.
«Я проходил? – подумал Иван Данилович в недоумении, – когда же это я проходил?… и не заметил…»
И он глубоко вздохнул от сладостного ощущения.
– Так обомлела, – продолжала няня, – что я на руках ее донесла до постельки!… говорю: родное ты мое дитятко, что с тобою?…
– Ну, ну, ну, ступай уж, – крикнула Анна Федоровна, – сама я сумею рассказать как следует… Ты поди сядь подле Маши, да не отходи и прибеги сказать, как очнется.
