Робер Мерль - Остров

— Ауэ! Он очень красивый!

Парсел тихонько рассмеялся, придвинулся к ней, прижался щекой к ее щеке, и они стали вместе разглядывать Ропати.

— Он красивый, — повторила Ивоа.

Минуту спустя Парсел снова уронил голову на подушку из листьев. Он чувствовал себя грустным и усталым. В наступившей тишине снова послышался торопливый шорох среди пальмовых листьев.

— О чем ты думаешь? — спросила Ивоа.

— О ящерицах.

Она засмеялась.

— Нет, правда! — сказал он живо, поворачиваясь к ней.

— Что же ты думаешь?

— Я их люблю. У них крошечные лапки, и они бегают. Они не ползают. Ползать отвратительно. — Он продолжал: — Они очень славные. Мне хотелось бы их приручить.

— Для чего?

— Для того, чтобы они нас не боялись. — И добавил: — Я даже придумал, как их приручать. Но теперь уже поздно.

Ивоа молча смотрела на мужа, но она лежала спиной к луне, и ему было плохо видно ее лицо.

Прошло еще несколько минут. Они слушали ящериц.

— Больше всего я гордился раздвижными дверями, — сказал Парсел приглушенным голосом, как будто возвращаясь к теме, о которой они уже говорили.

Снова последовало молчание, и Ивоа сказала тихо и нежно, вкладывая свою руку в ладонь Парсела:

— А креслом?

— Кресло сделать легче. Вспомни, сколько я трудился, пока сделал двери.

— Да, — прошептала она, — ты много трудился.

Она замолчала, и дыхание ее изменилось. Парсел протянул руку и провел ладонью по ее лицу. Она плакала.

Он коснулся кончиками пальцев ее щеки. Она тотчас привстала на локте и замерла в ожидании. Таков был ритуал. Он собрал ее густые разбросанные волосы, откинул их за подушку и просунул руку ей под голову.

— Ты печалишься? — спросил он тихонько, склонившись к самому ее лицу.

Помолчав, она ответила:

— За Адамо. Но не за Ивоа.

— Почему не за Ивоа?

Она продолжала беззвучный голосом:

— Да, это был красивый дом…

Она уткнулась лицом в ямку на его плече и сказала:

— Куда идет Адамо, туда и я. Адамо — мой дом.

«Адамо — мой дом!» Как она это сказала! Прошло несколько секунд, и он подумал: «Меани, Уилли, Ропати. Все умерли! Может, и правда лучше покинуть остров после всего этого…» Но он с возмущением встряхнул головой. Нет, нет, не надо лгать, он этого вовсе не думает, даже со всеми зарытыми здесь мертвецами, остров оставался островом — единственным местом в мире, единственным временем в его жизни, когда он был счастлив. Он немного отодвинулся и попытался разглядеть выражение лица Ивоа.

— Тетаити сказал: «Когда Скелет убил Кори и Меоро, ты должен был пойти с нами».

Ивоа ничего не отвечала; тогда он приподнял правой рукой ее голову, чтобы заглянуть в глаза. Но в темноте отсвечивал лишь венчик ее волос, а на месте глаз он увидел только темную радужку, чуть выделяющуюся на фоне более светлых белков.

— А ты, Ивоа, что ты скажешь?

— Так думали все таитяне.

— А что думаешь ты, Ивоа?

Ответа не последовало.

— А ты, Ивоа?

— Адамо мой танэ.

И она тоже. Она тоже порицает его. Он снова почувствовал себя совсем одиноким. Оторванным от всех. Всеми осужденным. Он боролся изо всех сил, чтобы не чувствовать себя виноватым. Он сохранял молчание, и ему казалось, что это молчание становится все более тяжким и горьким и, словно омут, постепенно засасывает его.

— Человек, — сказала Ивоа, — а если б ты мог решать наново?..

Он был потрясен. Ивоа задает ему вопрос! И какой вопрос! Ее сдержанность, осторожность, нежелание обсуждать серьезные дела, все, что он знал о ее характере, было опровергнуто этими несколькими словами. Но может быть, она просто пересилила себя, чтобы ему помочь?

— Не знаю, — ответил он не сразу.

И сам удивился своему ответу. Ведь не прошло еще и трех недель, как он оправдывал свое поведение перед Тетаити. Но с тех пор, должно быть, сомнение копошилось в нем, пробивая себе дорогу, как крот под землей. И вдруг оно вновь овладело им, оно было здесь; не просто мысль, которую можно отбросить, но вопрос, на который нужно ответить.

Он освободил руку, встал, сделал наугад несколько шагов по комнате, оперся о раздвижную дверь и посмотрел на озаренный луною сад. Он убил Тими, да, конечно, убил: только его намерение шло в счет, и после этого убийства он сам перестал понимать себя. Время от времени он повторял, что жизнь человека — каковы бы ни были его преступления — священна. Но именно это слово «священна» казалось ему теперь лишенным всякого смысла. Почему священна? Чтобы позволить ему совершать новые преступления?

Эта мысль ударила его в самое сердце. Он вышел в сад и сделал несколько шагов, шатаясь, как пьяный. Пот струился у него со лба и по спине. Он говорил: «Я не буду убивать!» И считал, что принял образцовое решение. И правда, оно было образцовое, примерное. Но этот пример был никому не нужен. Никто не мог позволить себе роскошь следовать ему. Где бы вы ни были, везде оказывался преступник, которого следовало уничтожить: на «Блоссоме» — Барт, на острове — Маклеод… и Тими! «Тими, которого я убил. Никто не мог последовать моему примеру! Даже я сам!»

— Адамо! — послышался голос Ивоа.

Он вернулся в дом нетвердыми шагами, как будто перенес удар. Он испытывал такое же болезненное чувство беспомощности, как в тот день, когда Уилли ударил его по лицу. Вытянувшись рядом с Ивоа, он, прежде чем положить руку ей под голову, машинально собрал ее волосы и откинул на подушку.

— Ты недоволен? — спросила Ивоа.

На сдержанном языке Ивоа это означало: «Ты несчастлив?»

Парсел отрицательно качнул головой, но она все смотрела на него, и он проговорил:

— У меня в голове заботы о Ропати.

— Почему?

— На пироге. Когда мы будем в море.

— Я об этом думала, — сказала Ивоа.

И продолжала:

— Надо его отдать.

Он приподнялся и растерянно поглядел на нее, ошеломленный.

— Отдать!?

— Да, — сказала она спокойно, а слезы струились у нее по щекам.

— Отдать Ропати! — вскричал Парсел.

— Перед нашим отъездом.

Было разительное несоответствие между ее слезами и спокойным голосом.

— Я уже думала, — повторила она.

— Что же ты надумала?

— Быть может, когда мы будем в пироге, стихнет ветер. А каждый день надо есть. И придет день, когда ничего не останется. И у Ивоа не будет молока…

Помолчав, он сказал:

— А кто будет кормить Ропати на острове?

— Ваа.

— Но мы отправимся через две недели.

— Нет, — сказала Ивоа, — не раньше, чем Ваа родит. Я по — просила Тетаити.

Парсел сухо сказал:

— Ты уже все устроила?

— Адамо сердится? — спросила она, прижимаясь к нему и поднимая голову, чтобы заглянуть ему в глаза.