Робер Мерль - Остров
Между Парселом и солнцем встала тень. Он поднял голову. Это был Тетаити. Опершись руками на плечи Ороа и возвышаясь над ней на целую голову, он, опустив глаза, смотрел на младенца. В первый раз за три недели Парсел встретился с ним, и сердце его забилось. Тетаити стоял, прямо против него. Они могли бы пожать друг другу руки, если бы протянули их над двойным кругом женщин.
Но Тетаити, казалось, не видел Парсела. Только наигранная невозмутимость лица свидетельствовала о том, что он ощущает на себе его взгляд. А Парсел ждал, порой переводя взгляд на Ропати, надеясь, что Тетаити воспользуется этим, чтобы посмотреть в его сторону. Но напрасно. Тетаити ни разу не поднял глаз.
Парсел повернулся, вышел из воды, взобрался на другой берег бухты и вышел к заливу Блоссом. Вслед ему неслись радостные приглушенные восклицания женщин, затихавшие по мере того, как он удалялся. Он чувствовал себя изгоем, чуждым их счастью, исключенным из их жизни. Он вернулся в грот и со стесненным сердцем снова принялся за работу. Все поведение Тетаити говорило яснее слов, что для него перитани уже не был жителем острова, словно он давно уехал отсюда.
На другой день Итиота принесла обед Парселу в грот. Он выпрямился, улыбнулся ей и заметил позади нее Ваа; она еще больше потолстела и расплылась. Этой гостьи он не ожидал. Она уж давно не спускалась в бухту Блоссом, считая, что для женщины в ее положении тропинка слишком крута.
Итиота, поставив блюдо с рыбой и фруктами на шлюпку, сказала:
— Я пойду купаться. — И тотчас ушла.
Парсел проводил ее взглядом и посмотрел на Ваа. С невозмутимым видом она уселась на груду досок.
— Что скажешь, Ваа?
— Он меня побил, — ответила она, помолчав. — Ты знаешь, за что.
— Сильно?
— Очень сильно. Потом он сказал: «Иди ко мне в дом. Ты будешь моей ваине и ребенок, которого ты носишь, будет моим». Я сказала: «Я должна поговорить с Адамо». И он сказал: «Это верно. Таков обычай. Иди».
— Тут я не знаю ваших обычаев. Что я должен делать?
— Если ты хочешь оставить меня у себя, ты должен пойти к Тетаити и сказать: «Ваа моя ваине». Если ты не хочешь меня оставить, ты говоришь мне: «Хорошо. Иди к нему».
— А ты? — спросил Парсел. — Что ты предпочитаешь?
Ваа опустила глаза в землю.
— Что ты предпочитаешь? — повторил Парсел.
Молчание.
— Ну что ж, — сказал он, пожав плечами. — Если тебе хочется, иди к нему.
Ваа подняла глаза, и лицо ее озарила прелестная улыбка.
— Ты довольна?
— Ауэ! Очень довольна!
Она продолжала:
— Он очень сильно побил меня. Не то что твои легкие шлепки! Это великий вождь. Я буду женой великого вождя.
— Когда меня не будет, — заметил Парсел, — все ваине на острове станут женами великого вождя.
— Я буду женой великого вождя, — упрямо повторила Ваа.
Парсел улыбнулся:
— You are a stupid girl, Vaa!
— I am! I am!
— Тебе здорово повезло! Сначала жена вождя большой пироги. Теперь жена вождя всего острова…
— Я ваине для вождей, — проговорила Ваа с достоинством.
Парсел улыбнулся. «И правда. Ее брак со мной был бы мезальянсом…»
— Теперь я ухожу, — сказала Ваа.
И даже не кивнув ему головой, она вышла из грота. Парсел следил за ней глазами. Ваине великого вождя! А несколько недель назад она собиралась его убить!
В своем гроте — верфи Парсел целыми днями вдыхал горько-соленый запах моря. Соль и йод проникали повсюду, и даже свежераспиленное дерево вскоре теряло свой приятный аромат. Шли последние дни его пребывания на острове. Он старался сосредоточиться на своей работе и думать только о том, какой будет его жизнь с Ивоа в океане. Но по вечерам, когда он возвращался с залива, едва он входил в подлесок, как его охватывали запахи земли. Тиаре и ибиск цвели шесть месяцев в году, а в июне распускалось еще бесконечное множество цветов; он не знал их названий и в десяти шагах не мог отличить от порхающих над ними крошечных многоцветных птичек. Настоящая оргия ароматов! Каменистые тропинки покрылись мхом и травой, усеянной кучками желтых цветов на коротких стебельках. Парсел ступал осторожно, чтобы их не помять. После твердой гальки и песка трава под босыми ногами казалась такой мягкой и теплой!
Вечером, лежа на кровати рядом с Ивоа, он прислушивался в темноте к дыханию Ропати. Чудесные таитянские дети! Никогда не кричат! Ни одной слезинки! Ропати спал голенький в своей кроватке, такой же тихий, как здоровый маленький зверек. С тех пор как Тетаити наложил на Парсела табу, он снова на ночь широко раскрывал раздвижные двери и с нетерпением поджидал, когда луна выйдет из-за облаков, чтобы лучше видеть Ропати.
Через некоторое время Парсел прикрыл глаза. Ящерицы, живущие в листве пандануса, из которого была сделана крыша, ползали у него над головой с сучка на сучок с легким шорохом, похожим на дуновение горного ветерка. Парсел слегка стукнул рукой по деревянной перегородке. Тотчас же все смолкло. И он представил себе, как тоненькие ящерицы с непомерно длинными хвостами замерли в ужасе между листьями и сердца их колотятся под зеленой шкуркой. Вот уже восемь месяцев, как они живут здесь рядом с ним, невидимые среди листвы, защищенные своей окраской, но все такие же пугливые.
Наверное, он задремал. Он открыл глаза. Луна уже взошла. Он вспомнил, что хотел поглядеть на Ропати, и приподнялся на локте. Ивоа шевельнулась во сне. Вытянувшись на спине, тоже нагая, в рамке распущенных черных волос, она спала, положив одну руку на разбухшую от молока грудь, а другую на кроватку Ропати. Парсел тихонько провел тыльной стороной руки по ее щеке. У Ивоа была теперь лишь одна забота, лишь одна цель, все остальное отошло на задний план. Она определила смысл своей жизни раз и навсегда, и ей не приходилось искать его с муками и сомнениями, как Адамо.
Он наклонился, и его снова поразило, что младенец так мал. Пройдет не меньше десяти лет, прежде чем он упрется ножками в спинку кроватки из дубового дерева, которую ему смастерил отец. Парсел вдруг чуть не рассмеялся. Право, какой же он крошечный! Крошечный и очень толстый. Под лунными лучами его тельце приобрело теплый оттенок старой позолоченной бронзы, как будто за двенадцать дней, прошедших с его рождения, младенец уже успел потемнеть от времени.
— Ты не спишь, Адамо?
Ивоа посмотрела на него.
— Нет.
— У тебя снова заботы в голове?
— Нет.
Последовало долгое молчание. Ему показалось, что он ответил слишком сухо, и он добавил:
— Я смотрю на Ропати.
Она повернула голову и посмотрела на малыша долгим, внимательным взглядом, как будто видела его впервые, а потом сказала вполголоса беспристрастным тоном:
— Ауэ! Он очень красивый!
