Евгений Федоровский - «Штурмфогель» без свастики
Утром в отеле «Тюдор» он поймал себя на том, что думает по-русски. В первую минуту это огорчило его. Никаких уступок памяти, — так можно провалиться на пустяке! Но чем меньше оставалось времени до назначенного часа, тем слабее он сопротивлялся волне нахлынувших воспоминаний, далеких тревог и забот.
Машинально он завязал галстук, одернул новенький пиджак.
«Как же скверно вчера сработал Виктор с этой дарственной бутылкой вина!.. Он мог бы найти менее рискованный путь предупредить меня… Или уже не мог? Он боялся, что я пойду на первую явку и провалюсь… „Очень невесело в Дижоне“. „Очень невесело в Дижоне“… Хорош бы я был…»
Никогда еще нервы его не были так возбуждены, мысли так непокорны, движения безотчетны.
«Хорошеньким же птенцом я окажусь… Взять себя в руки! Взять! Я приказываю!»
Глядя на себя в зеркало, он пытался погасить в глазах тревогу.
— А штатское вам идет, — сказала, кокетливо улыбаясь, горничная.
«Врет, дура, врет».
Он механически коснулся ее круглого подбородка.
— Штатское мне не идет. А идут серебряные погоны. Откуда ты знаешь немецкий?
— Я немка и здесь исполняю свой долг.
Он отвернулся, снова уставился в зеркало, чтобы увериться в своем нынешнем облике, чтобы отвязаться от назойливой мысли, что вот сейчас он выйдет, бесповоротно выйдет из роли.
«Пятая колонна, проклятая пятая колонна…»
— Жених на родине?
— Убили его партизаны в Норвегии. Перед смертью он прислал открытку. Вот поглядите. — Горничная из-под фартука достала чуть смятую картонную карточку, изображавшую королевский дворец в Осло — приземистый замок из старого красного кирпича и посеребренные краской сосны.
Почему-то эта фотография помогла ему взять себя в руки.
— Не горюй, женихов на фронте много. Всех не убьют. Париж взяли, скоро войне конец.
— Не надо меня утешать. Я-то знаю, война только начинается. Скоро мы, немцы, пойдем на Восток!
— Ух, какая ты воинственная! — сказал он и направился к двери.
Он взял такси и попросил отвезти себя в Версаль. Но на полдороге вышел у ювелирного магазина, долго стоял у прилавка, любуясь камнями и колеблясь в выборе. Выбрал наконец камею на розоватом сердолике.
— Одобряю выбор, мосье. У вас хороший вкус. Невеста будет довольна, затараторил чернявый бижутьер.
«Почему невеста? Почему не жена?» — удивился он галантной проницательности продавца.
Он сказал шоферу, что раздумал смотреть Версаль и хочет вернуться в Париж.
Через час он стоял перед домом на бульваре Мадлен. Здесь была вторая явка. Последняя. Он еще раз прошелся по бульвару, терпеливо оценивая прохожих, и вошел в подъезд.
Третий этаж. Бесшумно открывается дверь.
— Господин де Сьерра!
«Зяблов, это же Зяблов! Живой, всамделишный Зяблов!»
— Прошу вас. — Господин де Сьерра подвел гостя к двери в другую комнату и тихо, но ощутимо сжал его плечо…
— Ну, здравствуй, Март, рад видеть тебя живым, — проговорил де Сьерра, когда они вошли.
— Здравствуйте, Директор, — сказал он по-русски и подумал, что эта небольшая передышка, пожалуй, окажется экзаменом более строгим и жестоким, чем все перенесенные испытания. И вовсе не важно, что Зяблов — учитель по спецшколе и командир — зовется сейчас Директором, а он, Мартынов — Мартом. Он не слышал родного языка много лет, он не видел родного лица много лет и не получал из дома писем много лет. А это слишком тяжело…
— Вам известно, как Виктор предупредил меня в «Карусели»? — спросил Март.
— Да. Но другая явка провалена, и Виктору пришлось рисковать…
— Вы знаете, что война идет к нашим границам?
— Спокойно, Март, — проговорил Зяблов. — Слушай меня внимательно, времени у нас мало… Итак, будем считать, что первая часть задания выполнена тобой образцово. Крыша у тебя надежная. О твоем отчете по Испании в Центре знают. Твои сообщения о новых видах оружия нельзя недооценивать. Все, что тебе удастся узнать в этом плане, держи особо. Но никакого риска. Всякая мало-мальски рискованная операция сейчас, когда с Германией заключен пакт о ненападении, абсолютно исключается.
— Да ведь фашисты теперь бросятся на нас!
— Хочешь знать мое личное мнение — слушай. Да, война приближается к нашим границам. Близится решающая схватка. Кроме нас, шею Гитлеру никто не свернет. Это нам обоим ясно. И не только нам. А значит? Мы должны находиться в состоянии полной боевой готовности. И поэтому не имеем права рисковать ни одним человеком! Во время войны он будет во сто раз полезнее.
— Нас мало.
— Этого ты не знаешь. А может, и я не знаю. Но не забывай: за коммунистов голосовало пять миллионов немцев. Это враги нацизма. Это твои союзники, твоя опора. Когда наступит время, они придут тебе на помощь. Но пока работай в одном канале — люфтваффе. Новые самолеты, новые моторы, новое вооружение. Сконцентрируйся на Аугсбурге, наиболее перспективном центре авиастроения. Мы подберем там тебе помощника. Когда начнется война, выйдешь на связь с Перро. Но только один раз. Ты встретишься с ним в Тиргартене на третий день войны, на пятой аллее слева от центрального входа в семь вечера. Имей при себе свежий номер «Франкфурте цайтунг». В разговоре упомянешь дядюшку Клауса. Но сначала спросишь: «Можно разделить компанию?» Перро пожмет плечами и ответит: «Ну, если вас тяготит одиночество»… У Перро будет программа берлинского ипподрома. Подчеркнута третья лошадь в четвертом заезде. В письме Директора, написанном тайнописью, найдешь инструкции. Получишь также пакет с кодом, частотами и расписанием сеансов. Остальное по обстановке. Действуй самостоятельно. Перро — надежный человек. Он ненавидит фашистов, как и мы. Место, где будет спрятан передатчик, знает Перро. Ясно?
— Да.
— Хорошо, Март. — Зяблов встал. — Командирован ты, считай, до дня победы. Дату поставишь сам. Верю — увидимся. Самый никудышный разведчик мертвый разведчик. Ты нам нужен живой.
— Вы считаете меня школьником…
— Обязан сказать. Ну, хватит. Вот тебе письмо от ребят. Спокойно! Мешать не буду, вернусь через час. И, не обижайся, сам ничего не сжигай, я уж за тебя покочегарю…
Когда Март снова появился на улице, солнце садилось. Весь вечер он бродил по городу. «Бош! Бош! Бош! Победитель в стране поверженных».
В темно-синем безоблачном небе по гирляндам опознавательных огней угадывалась Эйфелева башня. Париж бесстрастно отдавал победителям свои огни, свои запахи, свою неповторимость. Под Триумфальной аркой, не затухая, плескался скорбный огонь на могиле Неизвестного солдата. И рядом на карауле, ноги врозь, под сверкающей каской — неживое лицо, стоял, сторожа его, пленного, коричнево-рыжий в рекламном зареве солдат фатерланда.
