Вэчел Линдсей - Призраки бизонов. Американские писатели о Дальнем Западе
— А разве нет?
— Нет. — И замолчал, видимо, выверяя свою мысль. — Нет, — повторил он. — Тетли поступил так потому, что таков он есть.
— Что ж тогда про других говорить. Все виноваты, а виноватых нет. Просто так получилось.
— Вот именно. Большинство из нас не могло поступить иначе. Большинство людей не отвечает за свои поступки, потому что совершает их бездумно. Без ясного представления об элементарной законности. Они…
— Все это я понимаю, — перебил я его. И как было не перебить. Мне казалось, что, пока я спал, все прекрасно отстоялось у меня в голове и теперь я с первого слова понял, что он хочет сказать.
— Ну, еще бы, — сказал Дэвис с неприятной улыбкой, игнорируя мою резкость. — Большинству людей, — продолжал он медленно, — и уж, конечно, всем, кто был там, доступно понятие «преступная деятельность», но не преступность бездействия. Теперь, когда дело сделано, они сознают свою вину, и им нужен кто-нибудь, на кого можно эту вину свалить. Вот они и избрали Тетли.
— А кого же еще?
— С тем же успехом это мог быть любой из нас. Он просто козел отпущения. Он видел преступное действие. Проверить чувством он неспособен. Понятие же греха для Тетли давно не существует…
— Это не исключает его неправоты.
— Да, — согласился Дэвис — Но и не доказывает его виновности.
— Если так смотреть, пожалуй, винить в чем-то можно только святого.
— Не лишено справедливости.
Тут я обошелся с ним довольно безжалостно. Мне нужно было заставить его замолчать, прежде чем он наговорит такого, за что потом ему самому же стыдно будет. Можно ведь возненавидеть человека, перед которым наболтал лишнего. Вроде как свидетеля того, что ты постыдно струсил.
— Выходит, вы святой?
Он взглянул на меня, но, поглощенный своими горестями, даже не задумался, в каком смысле я это сказал.
— Что-то в этом роде, — сказал он без улыбки. — Путем сравнения. Вернее, был. До этого случая. О Господи, — встрепенулся он. — Этот мальчик… всю ночь напролет… — Он крепко зажмурил глаза и опять отвернулся к окну. Схватившись за оконную раму, прижался к руке лбом и стоял, согнувшись, дрожа всем телом, как женщина, которой вдруг принесли страшную весть.
Я дождался, чтобы он перестал дрожать, и тогда спросил, осторожно, как только умел:
— Выходит, это было преступное бездействие?
Он шевельнул головой, чтобы сказать «да», но так и не отнял ее от руки.
— Вы слишком много об этом думаете, — сказал я ему. — Придумываете что-то там… — Мне было неловко, что он так откровенно выказывает свои чувства. Что-то есть в этом неестественное. Обычно у стариков чувства так притупляются, что ничем не проймешь, а если и проймешь, то привычка держать себя в руках не дает их проявлять. Он вел себя как мальчишка или как избалованная женщина. Опять шевельнул головой, чтобы сказать «нет».
Я встал с кровати.
— Ложитесь-ка вы спать, — сказал я. — Можете лечь прямо тут. Я спущусь вниз поесть и заодно скажу Кэнби, чтоб никого сюда не пускал.
Он помотал головой, но потом медленно повернулся, смотря куда-то мимо меня.
— Зря вы в такие дебри углубляетесь, — сказал я. — На мой взгляд, это было самое что ни на есть преступное действие. Мы, насколько я понимаю, повесили трех человек, так или нет? Или мне это в кошмарном сне приснилось? — Он наконец поднял на меня глаза, и я начал надеяться, что хоть немного его прошиб. Стало ужасно жалко этого сгорбленного старика — нашел из-за чего казниться. Да большинству из нас в голову б никогда не пришло, что до такого додуматься можно. — Если кто вышел из этого дела чистым, так это вы. Вы и Спаркс, а Спаркс даже не пробовал никого останавливать.
Можно подумать, что я первый поднес ему воды после двух суток в безводных горах в августе. У него голос упал почти до шепота.
— Ты так думаешь, Крофт, — прошептал он, — правда?
— Ну, конечно. Не думаю, а знаю. А теперь ложитесь-ка спать. — Я встряхнул матрац, чтобы разровнять оставшуюся после меня вмятину. — Вот выспитесь, тогда все в другом свете увидите…
Но, когда я выпрямился и посмотрел на него, оказалось, что он снова угас. «Господи, да что я такого брякнул?» — подумал я и спросил:
— В чем теперь дело?
Лицо Дэвиса опять было старое и утомленное, и даже глаза совсем помертвели. Мне показалось, что он вот-вот скопытится. Я рванулся поддержать его.
Он отмахнулся сердито и остался стоять, покачиваясь как пьяный.
— На один миг я совсем было тебе поверил. И до чего же хочется верить. Весь день я старался убедить себя, что я святой. На один миг, — сказал он с коротким безумным смешком, — я подумал, что ты действительно понимаешь…
— Если вы все о законности… — начал я.
— Да, все о законности.
— В этом-то я разобрался. Так хорошо разобрался, что мне понятен ход ваших мыслей не хуже, чем своих.
— Неужели понятен?
— Конечно. Весь ход. Послушайте, — пытался я урезонить его, — если вся преступность вашего бездействия в том, что, умом понимая, вы все же их не остановили, я виновен не менее вашего. А, может, и повиновней. Я даже не пытался ничего сделать. Почему это с вас надо больше спрашивать, чем с меня?
— Ты понимал ход моих мыслей? — не унимался он.
— С начала до конца! И, если уж на то пошло, большинство других тоже понимали.
— Этого не может быть, — сказал он с надеждой в голосе.
— И тем не менее понимали. Пусть не сумели бы высказать, но в душе-то понимали и сочувствовали. Однако, тоже ничего не сделали. Господи, да если это все, что вас мучит, — воодушевился я, в то время как он продолжал жадно вглядываться в меня, видимо, рассчитывая, что я скажу еще что-нибудь существенное. — На всех на нас больше вины, чем на вас! Вы хоть пытались, единственный, кто пытался что-то сделать… А хуже всех Тетли. Насчет Тетли они правы.
— Тетли — зверь, — сказал вдруг Дэвис с неожиданной ненавистью в голосе. — Растленный, кровожадный зверь.
— Ну вот, наконец-то вы дело говорите.
Он сразу притих, как будто я его обвинил в чем-то, и потом проговорил с расстановкой:
— Только зверь за свои действия не отвечает.
— Он просто упивался, — сказал я.
Снова он пристально посмотрел на меня, словно хотел определить, насколько основательны мои соображения, как будто достаточная обоснованность их поможет ему сбросить гнет с души.
— Да, — согласился он. — Он упивался. Он извлекал наслаждение из каждой крупицы страдания. Он растягивал удовольствие сколько мог. Ему все было едино: моральная пытка молодого человека, животный страх старика, физические страдания мексиканца. Ты видел его лицо, когда мексиканец вытаскивал пулю из раны?
