Георгий Брянцев - Тайные тропы

— От чего мы, конечно, ничего не потеряли, — улыбнулся Андрей.

— Дело не в этом, а в том, что вся эта сволочь уверена в себе и считает, что на нее кто-то обязан работать, что кто-то должен разделять ее взгляды.

— Хорошо бы оставить Клифтону коротенькое письмецо в несколько слов такого, примерно, содержания: «Кто считает других глупее себя, тот рискует остаться в дураках», — пошутил Грязнов. — Представляю себе физиономию этого умника, если бы он получил такое письмецо...

— Ничего. Сюрпризы мы им преподнесем более остроумные. Теперь, кажется, немного осталось ждать. Но вот насчет того, что хотел сообщить бедняга Рибар, я серьезно задумываюсь, — сказал Никита Родионович. — Что-то, видимо, значительное.

В одиннадцать часов друзья заняли места в большом, многоместном советском самолете. Тут же рядом сидели командиры, трое югославов, артисты из Москвы, несколько женщин, пятеро чехов.

В одиннадцать десять самолет оторвался от земли, сделал прощальный круг над городом и лег на курс.

Мощная машина несла друзей на родину. Перед ними вставали в памяти далекие образы родных, друзей. Когда самолет забирался очень высоко, казалось, что он парит почти на месте. Хотелось поторопить его, чтобы он летел быстрее, быстрее.

Часть третья

1

В жаркий летний полдень сорок седьмого года пассажирский самолет мягко приземлился на аэродроме большого южного города.

В числе пассажиров из самолета вышел и Никита Родионович Ожогин. Он возвращался из Москвы, где пробыл около месяца, принимая оборудование для электростанций.

У входа в пассажирский зал Ожогин обратил внимание на висевший на стене градусник. Всмотрелся: столбик ртути показывал сорок три выше нуля.

— Ого! Ничего себе, — сорвалось у Ожогина. — В тени — сорок три...

Минув просторный, продуваемый сквозняком зал, он вышел к подъезду и невольно остановился. Перед ним раскрылась чудесная панорама. Вдали в лазоревой дымке рельефно вырисовывались зубчатые вершины отрогов Тянь-Шаня, покрытые снегом.

Слабый ветерок лениво колыхал покрытые пыльной пудрой листья густых, тенистых кленов, растущих против вокзала. Казалось, что вся природа — и клены, и густые заросли хмеля, вившегося по фасаду вокзала, и клумбы с пестрыми цветами, и густые сады окраин города, и далекие горы, и сам воздух, — все-все погружено в дремотную истому под нестерпимо палящими лучами полуденного августовского солнца.

— Никита! Здравствуй! — раздался голос рядом, в кто-то схватил Никиту Родионовича за руку.

— Константин! Приехал-таки... Молодец! — воскликнул приятно обрадованный Никита Родионович.

— Чуть было не опоздал, — проговорил Константин, обнимая брата. — Пойдем, я на машине. Телеграмма пришла всего час назад. Хорошо, что ты адресовал ее на работу, — я бросил все и помчался... И вот видишь, не опоздал.

Константин взял из рук Никиты Родионовича небольшой чемодан и повел брата за собой к ожидавшей их «эмке».

— А ты что-то изменился, — сказал Никита Родионович, когда они уже сели в машину, — или мне так кажется...

Константин выглядел действительно похудевшим и сильно загоревшим. Такие же, как у брата, густые темнорусые волосы его казались сейчас очень светлыми, на висках у глаз резко выделялись не поддавшиеся лучам солнца белые пучочки морщинок.

Константин улыбнулся. Белые морщинки исчезли. По внешности он очень походил на Никиту Родионовича: и правильными чертами лица, и темными задумчивыми глазами, и цветом волос. Сходство между ними усиливалось, когда он улыбался. Только ростом Константин был чуть пониже брата.

— Я же все время в горах, на воздухе, на солнце, — как бы оправдываясь, ответил Константин. — Восемь дней назад только вернулся, а завтра опять укачу.

— И как только не сбежит от такого мужа Тоня, — пошутил Никита Родионович. — Вечно ты не дома...

...Они мчались по городу. Асфальт на площадях и улицах от жары нагрелся и размяк. Автомашины с шуршащим звуком вычерчивали протекторами покрышек на его размягченной поверхности узорчатые рисунки. Духоту не разряжали ни густая зелень, ни журчащие арыки.

— Ну и печет, — пожаловался Никита Родионович, вытирая с лица обильно струящийся пот.

— Да, основательно, на полную мощность, — подтвердил Константин.

По пути, в машине, братья поговорили о результатах командировки Никиты Родионовича, о встрече его с Андреем Грязновым, обучающимся второй год в аспирантуре при одном из московских вузов. Дома Константин подал Никите Родионовичу закрытое письмо.

Тот, не вскрывая, внимательно его осмотрел: почерк твердый, уверенный, явно мужской, но совершенно незнакомый, штамп местного почтового отделения, — значит, и письмо местное.

— Когда получил? — спросил Никита Родионович.

— В пятницу...

— Значит, ровно неделю назад?

— Да, сегодня тоже пятница. Ну, скорее вскрывай, — сказал Константин. — Ну, у тебя и терпение. Я уже несколько раз собирался прочитать, да все не решался.

Никита Родионович промолчал. Он продолжал в раздумье вертеть конверт в руках, потом еще раз всмотрелся в штампы на лицевой и оборотной сторонах его.

— Вскрывай и читай, — торопил Константин, — а потом я тебе еще кое-что расскажу.

— Да-а? — неопределенно протянул Никита Родионович, взял со стола ножницы и осторожно срезал короткий край конверта. Маленькая записка гласила:

«Дорогой Никита Родионович! Приветствую Вас! Давно собирался повидаться с Вами, но как-то все не удавалось. Хочу передать Вам задушевный привет от лица, хорошо знавшего нашего общего друга по фронту и «воспитателя» и могущего напомнить Вам спор относительно «Сатурна», «Юпитера» и «Марса». Зайду к Вам в воскресенье в семь вечера. Надеюсь, что застану Вас дома».

Подписи не было.

Пораженный Никита Родионович тяжело опустился на стул.

— Что случилось? — тревожно спросил Константин.

Никита Родионович молчал, думая о своем.

— Никита, слышишь? Что за письмо?

— Ничего особенного, — с заметной озабоченностью ответил Никита Родионович. — Просто неожиданно... Старые, потусторонние дела...

Константин пожал плечами. Ответ брата его явно не удовлетворил, но он понял, что спрашивать дальше неудобно. Отношения между Никитой Родионовичем и Константином с той поры, как они стали взрослыми, отличались ровностью, искренностью, верой друг в друга. Молчание брата не огорчило Константина.

— Ну, ты тут располагайся, а я пойду на работу, — бросил Константин, уже направляясь к двери.