Брэм Стокер - Леди в саване
Когда Кармилла снова входит в жизнь Лоры много лет спустя, ситуация описана несколько иначе. На буквальном уровне, близость вампира к Лоре — если оставить таковую без последствий — скорее завершит ее смертное существование, нежели начнет его. Еще более значимо то, что дружба с соблазнительной Кармиллой все более и более колеблет уверенность Лоры в себе. С самого первого разговора Кармилла окутывает сомнениями встречу в детстве, которую Лора так ясно описала в начале рассказа.[219] Лора почти немедленно узнает лицо «прекрасной» и «меланхоличной» девушки, но она не успевает сказать и слова, когда Кармилла перехватывает нить разговора, воскликнув, что Лора снилась ей много лет назад. Этот «сон» оказывается в точности тем же самым случаем, который запечатлелся в собственной памяти Лоры, но с тонкими различиями: Кармилла заявляет, что она сама была шестилетней девочкой, которая внезапно потерялась в странной комнате и смотрела сверху вниз на взрослую Лору. Это заявление колеблет уверенность Лоры в деталях встречи. Для начала, ее беседа с Кармиллой заставляет ее считать просто «сном» то, что она сначала уверенно называла реальностью. Версия Кармиллы также делает взаимным то, что первоначально было односторонним, а также переворачивает взаимное положение субъекта и объекта так, как они были определены в истории Лоры — истории о маленькой девочке, напуганной неизвестной пришелицей. Как будто чтобы сгладить этот поворот с ног на голову, Кармилла замечает удивленной рассказчице: «Не знаю, кто кого должен больше бояться».[220] Некоторое время спустя после приезда Кармиллы Лора снова видит сон о ночном вторжении в ее комнату: она видит большое черное создание, похожее на кошку, у изножья своей кровати, и вслед за этим чувствует, как в грудь ее проникает боль, словно от укола иглы, точно так же, как и в ее первоначальном «сне». К большому удивлению Лоры, Кармилла снова признается в том, что у нее той же ночью был такой же кошмар. Однако на этот раз совпадений между ее сном и сном Кармиллы еще больше. Кармилла описывает свой сон не с точки зрения пришельца, как в предыдущем случае, но с точки зрения, которая почти полностью совпадает с собственной точкой зрения Лоры: Кармилла заявляет, что ей также угрожало темное создание, нависшее над ее ногами, когда она лежала в постели. Из текста так и не становится ясным, где именно лежит Кармилла, когда она описывает эти сны. Перспективы этих никем не опровергнутых снов постепенно сливаются, говоря о параллельном смешении между двумя персонажами.
Пылкие проявления любви Кармиллы к ее подруге подобным же образом говорят о символическом слиянии двух «я». Кармилла смешивает любовь и смерть и описывает свое собственное превращение в вампира: «я едва не была убита в моей постели», «жестокая любовь… любовь требует жертв, и жертв кровавых».[221] Характеризуя страстную любовь как самоуничтожение, она говорит о своем желании Лоры как об интеграции двух личностей, а не как о более очевидных жажде и голоде. Она неоднократно говорит Лоре «я живу в тебе», настаивая при этом, что Лора, в свою очередь, «умрет ради» самой Кармиллы.[222] В одну особенно пылкую минуту она даже заявляет: «Мы слились навеки».[223] Еще дальше проводя тему «единства» между своей жертвой и собой, Кармилла провозглашает: «Как я прихожу к тебе, так и ты в свой черед придешь к другим».[224] Это заявление больше всего относится к процессу воспроизведения — или «заражения», — который начинается после нападения вампира. Однако сходство двух процессов — Кармилла не говорит, что она первой «придет» к Лоре, что позволит потом Лоре «прийти» к другим, но что одно случится одновременно с другим, — предполагает, что акт слома границы между «я» и «ты» равен стиранию границы между «собой» и «другими». Она, кажется, даже имеет в виду, что первое обусловливает второе. Если слова Кармиллы интерпретировать таким образом, то они бросают вызов столь непрочному общепринятому восприятию, в котором коренятся все различия между субъектом и объектом, собой и другим: вампиризм не просто переворачивает с ног на голову относительное положение субъекта и объекта, но разрушает или уничтожает обычные способы отличить одно «я» от другого. Версия вампирского желания, изложенная Кармиллой, и преображение, которое оно вызывает (или, по крайней мере, пытается вызвать), угрожает основной структуре, формирующей личность и субъектно-объектные отношения. Действительно, сама Лора выражает эту угрозу, когда признается: «Я не понимаю тебя, я самое себя не понимаю, когда ты так смотришь и так говоришь».[225]
Смерть, как определяет ее Кармилла, представляет собой некую всеобщую связь, которая соединяет не только Лору и ее саму, но точно так же всех людей равным образом: «Люди должны умирать, каждый умрет — и от этого станет только счастливее!» (Why you must die — everyone must die; and all are happier when they do)[226], — протестует она. Язык здесь не только формирует связь между «единственным» и «всеми»: здесь тире буквально образует мост между двумя точками. Такая цепь ассоциаций предполагает, что любовь — в частности, любовь вампирская, — разрушая «я», парадоксальным образом позволяет радикальное распространение этого «я» в измененной форме. Однако ни саморазрушение, ни самораспространение, безусловно, не ведет к самоосуществлению. «Жизнь в другом» предполагает, что суть «я» постоянно лежит вне «себя», в то время как «смерть ради» у другого вызывает чувство скорее опустошения (как если бы то, что было включено в «я», представляло собой просто мертвую пустоту), нежели осуществления. Короче говоря, любовь предлагает не полноту себя, но его «кровотечение», разлив в нечто бесконечно большее, расплескивающееся за все пределы.
Выражение вампирского желания у Кармиллы как побуждения к самораспространению через отказ от себя заставляет нас понимать вампиризм как метафору распространения интегральной субъективности. Теория «отвержения» у Кристевой помогает нам наиболее четко выразить это прочтение. Если «ужасное» у Фрейда относится к чувству необъяснимого страха, которое охватывает человека умственно и физически в присутствии чего-то знакомого, но давно подавленного, «отвержение» Кристевой развивает соматический момент у Фрейда еще дальше, откровенно называя местом и посредником этого не-узнавания человеческое тело.[227] «Отверженное», как считает Кристева во «Власти страха», — это не подверженное ныне ассимиляции другое, которое некогда было частью неопределенного бытия до возникновения «я». «Отверженное», способное дестабилизировать эго одним своим присутствием, — это то, что было отвержено / выброшено в незапамятном прошлом для того, чтобы установить границы «я». Рвотой и конвульсиями, которые происходят при виде «отверженного», тело отмечает забвение, которое было осуществлено насильно в первоначальный момент, который дал рождение «я». Следовательно, «отверженное» человек «испытывает на пике его силы, когда субъект, уставший от бесконечных попыток идентификации с чем-то вовне, находит невозможное внутри; когда он находит, что невозможное составляет само его бытие, это и есть не что иное, как отверженное».[228] Прочтение «Кармиллы» в свете теории отвержения помогает нам, догадываясь о самих истоках «преступного» (transgressive) потенциала Кармиллы, вытеснить на задний план такие локализованные термины, как класс, раса, нация и гендер, и вынести на первый план онтологические импликации, которые лежат в основе таких специфических различий. Вампирская повесть Ле Фаню выигрывает от такого прочтения не только из-за внутренних параллелей между характеристикой литературных вампиров и рассуждениями об «отвержении» у Кристевой, но и потому, что нарратив постоянно сам говорит об интенсивной заинтересованности взаимоотношениями между личностью и «другим».
