Всю жизнь я верил только в электричество - Станислав Борисович Малозёмов
– Мы же тогда как раз во дворе у тебя в лапту играли, – напряг память Жук. – А мама твоя на крыльцо вышла и крикнула, чтобы мы шли в квартиру радио слушать. Она сильно волновалась и говорила дольше, но не очень понятно. Мы как- то всё же догадались, что по радио сообщают постоянно о невероятном и запредельном для ума нашего событии. Ну, и побежали поближе к громкоговорителю.
Нос задумался:– А, точно, так и было. – Поднялись, слушаем. Сперва музыка играла. А потом Левитан сказал, что СССР запустил впервые в истории человечества искусственный спутник Земли на орбиту в космическом пространстве.
– Точно,– подхватил Жердь .– Мы тогда совсем сопляками были и ни черта это нас не впечатлило. Чего-то там куда -то… Космос какой-то. Спутник.
– Ну да, – подтвердил я. – Сперва не поняли. А потом отец с работы пришел и всем нам рассказал, что, собственно, произошло. Что космос – это неведомое и неизученное пространство без конца и края. Что там воздуха нет вообще. Вот туда на ракете подняли этот спутник и выпустили на волю. И он без моторов и топлива, сам по себе, со страшной скоростью, какой реактивным даже самолётам не снилась, стал летать вокруг Земли. И сигналы подавать типа «бип-бип-бип». Чтобы весь мир по радио слышал.
– А потом Левитан ещё сказал, что все люди на земле ночью могут его увидеть. Помните? – оживился Жук.
Нос почесал затылок и вспомнил: – Блин, мы же тогда три ночи подряд не спали. Все. И родители. И соседи. Да весь город не спал. И в других городах во всем мире, наверное, никто не спал. Ждали когда над ними спутник пролетит.
– И мы где-то шестого числа его увидели, – я тоже поднял из глубины мозгов воспоминание о той ночи.
Это было действительно сверхестественное событие. Набился полный двор. Стояли часов с девяти. Уже стемнело. Мужики наши много курили, женщины грызли семечки, а мелкота бегала между ними, играла в догонялки. Чтобы согреться. В пятьдесят седьмом в начале октября почти холодно было ночью. Вдруг сначала заорал один мужик. Вижу, мол. Летит слева направо. И стал пальцем в небо тыкать. Показывать. Но никто пальца его в темноте, конечно, не видел. Все просто стали смотреть вверх налево, спрашивая стоящих рядом: видят они или нет. Сначала никто и не видел. Шумели, кричали: «Ну, где, где?» И вдруг стало тихо как на похоронах. Увидели все сразу. Вверху прямо над нами пролетала звезда. Мы все много раз видели, как падают звёзды. Они валились сверху вниз, рисуя яркий след. Они пропадали за два-три мгновения. А эта летела медленнее падающих, но быстрее всего летающего, ездящего, бегающего в сто раз. Так быстро не летало ничто. Никто из нас ничего похожего не видел. И тишина, возникшая в нашем дворе и во всем городе, имела причиной изумление и потрясение. Народ даже дышать на пару минут перестал от чудного зрелища – летящей от горизонта к горизонту звезды по имени «искусственный спутник Земли».
А потом вдруг что-то людей расколдовало и они начали во всю дурь кричать «Ура!», бегать по двору, свистеть и улюлюкать. Женщины визжали радостно и хохотали, повторяя примерно такие слова: – «Ну, это же надо!» и «Господи, помилуй!». Некоторые крестились. Мы, мелочь пузатая, радовались бурно и бессознательно. Махали вверх руками, подпрыгивали и бежали в ту сторону, куда он летел. Упирались в забор, отскакивали и снова во все глаза глазели на чудо, сопровождаемое сильнейшим гулом, несущимся со всего города. Это кричали радостно практически все жители Кустаная. Это было невообразимое тогда событие, неизмеримое никакими масштабами, которое и сегодня стоит у меня перед глазами. Как будто кто-то прокручивает мне кинопленку из того времени о той странной, слегка жуткой и потрясающей небывалым чудом холодной октябрьской ночи.
Ну, как ни измывалось время надо мной, а куда ему в итоге деться-то? Всё одно, надо когда-то приходить по делу. И вот девятнадцатого октября шестьдесят второго вскочил я с кровати в семь утра уже «стариком». Я и родился в семь. Выскочил на крыльцо уже мужичком раннеспелым. А вокруг, блин, всё так же. Мне ещё вчера думалось, что вот выйду во двор утром и глядеть-то буду на жизнь взрослым взглядом. Да и мир на меня тоже поменяет точку зрения. Не пентюх же я теперь двенадцатилетний, а мужчина. Бриться скоро начну. А, может, уже и с завтрашнего дня. Ну, то что надо сегодня уже на взрослую одежду переключаться – это само собой.
– Бабуля! – крикнул я во двор, в открытые двери сарая. – А где родители мои?
Баба Стюра выглянула из сарая. В руках у неё был напильник по дереву. Драчёвый. То есть, специальный. Грубую работу делать. Стачивать большой слой с деревяшки.
Отец у нас был человеком интеллигентным, самоходом вышедшим в большие люди из задрипанных деревенских. Это в те годы не часто и не со всеми случалось. Поэтому копать картошку он ещё брался. Как-никак – работа с землёй. Сами деревенские бы его не поняли, откажись он сдуру и от исконно священного сельского дела. А вот молоток уже в руки не брал, пилу тоже, стенка облупилась в квартире, не стал штукатурить, хотя умел. Шурик отштукатурил, бабушка побелила. Шурик же простой электрик. Ему любая чёрная работа авторитет не сшибала. Бабушка – она хоть и аристократка польская в прошлом, а сегодня ровня всем стандартным провинциальным советским бабулькам, жившим незаметной жизнью.
Она с утра распухшую крышку от бочки обтачивала напильником. Посолила капусту, а крышку передержала в воде. Щели-то сошлись, а края стали шире и в бочку крышка не лезла, чтобы камень – гнёт на неё поместить, капусту прижать. Отцу такая работа, какую делала аристократка, была теперь не по статусу. Корреспондент партийной газеты в те времена был голубой крови и белой кости, из какого бы яйца он ни вылупился. Одевались корреспонденты не легкомысленно, как простые горожане, а «под обком». В стиле начальников из обкома, но чуть проще, чтобы не перегнуть палку. А от чёрной работы ребята, выбившиеся в отдельную, высшую касту, уходили моментально. У них был один инструмент на все случаи исправления житейских поломок. Голова. А в ней – ум.
И постороннее, и знакомые да родные относились к этому положительно. Борис Павлович – персона умственного труда. Это ценилось, пожалуй, чрезмерно. Уважалось. Ну, естественно, сами умственно трудящиеся быстро привыкали к своей отдельности и потихоньку менялись, сами того
