Вэчел Линдсей - Призраки бизонов. Американские писатели о Дальнем Западе
— А может, и другие хотят написать? — спросил его Дэвис.
— Спросите Хуана, — сказал Мартин, взглянув на мексиканца. Каждый раз при взгляде на него лицо у Мартина становилось озадаченным, будто он хотел что-то сказать, да не решался. — А старика и спрашивать нечего, — прибавил он, подняв глаза на Дэвиса и не забыв улыбнуться в знак благодарности. — Он и знать-то не будет, что написать и как. Да и есть ли у него кто-нибудь? Он помнит только тех, кто с ним рядом.
На вопрос Амиго мексиканец ответил, что нет, писать он не хочет. Почему-то его даже развеселила мысль, что он может кому-то писать.
Мамаша собралась покормить мексиканца и теперь обследовала вьюки угонщиков, прислоненные к стене хижины. Она вытаскивала предмет за предметом, громко объявляя, что ею обнаружено. Продуктов было куда больше, чем могло понадобиться троим людям поесть два раза в пути. Например, целый куль свежей говядины — она была завернута в бумагу и сложена в мешок, а мешок наполовину закопан в старый сугроб с подветренной стороны хижины. Был и кофе.
Мамаша успела перечислить всего лишь часть обнаруженных продуктов, когда Смит заорал, чтоб она готовила ужин на всех. Он стал громко объяснять: раз уж нужно мерзнуть и лишаться сна из-за того, что кто-то боится темноты, необязательно к тому же голодным сидеть, да и хищением это никак не назовешь, потому что к тому времени, как еду мы съедим, она все равно будет уже ничьей. Он ухитрился притащить с собой бутылку и теперь, в минуты временного затишья, к ней прикладывался. Сам он был в восторге от своего остроумия.
Несколько человек оглянулись и смерили Смита недобрым взглядом, но большинство сделали вид, что заняты своими мыслями и не расслышали. Не промолчал только Мур, который сказал Мамаше, что есть ничего не будет; его поддержали и другие. Смит обозвал нас слюнтяями, но, не получив ответа, заткнулся: понял, отчего мы так. Как можно есть на глазах человека принадлежащую ему еду, а потом его же повесить?
Однако, когда Мамаша принялась с помощью Спаркса готовить, многие изменили свое решение. Нестерпимо аппетитный запах шел от жарившегося мяса, капающего жиром и подгорающего на угольях. Никто из нас с полудня толком не ел, а то и с раннего утра, воздух был морозный, со снежком, и припахивал хвоей. На таком воздухе жарящееся мясо пахнет особенно хорошо.
Джил заставил меня выпить кофе, потому что зубы у меня стучали. Я не то чтобы замерз, а просто захирел от потери крови. Кофе доставил мне большее удовольствие, чем прежде выпитое виски, после чего я украдкой взял кусочек мяса, постаравшись, чтобы Мартин не видел. Однако, пожевав немного, я понял, что все равно есть не смогу. И налил себе еще кофе.
Спаркс отнес пленникам мяса, хлеба и кофе в их собственной посуде. Мексиканец ел, понемногу накладывая в рот, не спеша и с удовольствием. Его крепкие челюсти равномерно двигались, и отблески костра играли на них. Он запивал мясо большими глотками кофе, и в знак одобрения кивал Мамаше. Покончив с едой, он глотнул виски, предложенного Джилом, скрутил и закурил сигарету и уселся, скрестив ноги, пуская дым двумя тонкими струйками через нос и одной широкой, разраставшейся в облако, изо рта. Он смотрел на костер и подчас улыбался про себя, наверное, своим воспоминаниям.
Старый Хардуик тоже поел и мяса, и хлеба, только он едва ли соображал, что делает. Он жевал с полуоткрытым ртом и при этом не переставал таращить глаза. Иногда он продолжал жевать, уже проглотив кусок. Часть хлеба раскрошил и рассыпал на землю, пока сам пережевывал мясо.
Мартин выпил кофе, а от еды и от виски отказался. Он сидел задумавшись, держа в руке записную книжку и карандаш. Нелегко было писать такое письмо. Он то смотрел остекленевшими глазами в огонь, то, встрепенувшись, оглядывался по сторонам, начинал водить карандашом по бумаге, а потом опять вперивался невидящим взглядом в огонь. Прошло немало времени, прежде чем он вплотную взялся за письмо, и то дважды выдирал странички, написав всего несколько строк, и начинал заново. В конце концов он как будто забыл, где находится и что его ждет, и стал писать ровно, не спеша, только изредка вычеркивал строчку или слово двумя твердыми прямыми линиями.
Джил заставил меня прилечь, укутавшись в несколько одеял и привалившись спиной к хижине, но в просвет между сидевшими у костра Мамашей и Тетли, которые ели, курили и лишь изредка перебрасывались словами, мне видно было лицо Мартина и его руку с карандашом.
Кто-то подменил молодых Бартлетов, они пришли к костру, но есть тоже отказались, только выпили кофе и покурили. Было очень тихо, хотя вокруг костра теперь уселись все, кроме охраны, Тетли распорядился, чтобы караульные несли службу стоя. Некоторые разговаривали пониженными голосами, временами кто-нибудь начинал смеяться, но тут же осекался. Тетли все посматривал на Джералда, который не поел и даже не стал пить кофе и курить, а только подбирал хворостинки и старательно ковырял ими землю, а потом, заметив их у себя в руке, отшвыривал прочь. Когда с новым порывом ветра снег опять понесло волнами, все стали поглядывать на небо, хотя смотреть там было решительно не на что. Ветер, однако, вскоре упал и снег поредел. Он, главным образом, сыпался с сосен. Меня клонило ко сну, и все казалось, что я смотрю издалека на какую-то картину. Поев, Гэйб Харт укутался в одеяло и улегся спать тут же, рядом со мной, но все остальные силились бодрствовать, хотя многие клевали носами и тут же, встрепенувшись, начинали озираться по сторонам, будто что-то случилось. Только молодой Тетли мешал нашему привалу превратиться в сонное царство. Временами, отложив свои хворостинки, он вскакивал, отходил быстрыми шагами на самую грань света и тьмы и останавливался там, спиной ко всем, потом внезапно поворачивался, возвращался к костру и подолгу стоял, прежде чем снова сесть. На третий или четвертый раз отец, подождав, чтобы он сел, наклонился к нему и что-то сказал. После этого парень уже больше не вставал, и только руки его были все время в движении.
Потом и у меня глаза отяжелели, я уснул. Проснулся вдруг с сильно разболевшимся плечом, с шумом в голове и с пересохшим ртом. Я чего-то испугался и хотел выскочить из своих одеял и встать, но какой-то груз удерживал меня, не давая подняться. Казалось, свались он с меня, и я взлечу, как лист, подхваченный ветром. Все стало каким-то призрачным, и только боль была явью, да еще груз.
Груз оказался Джилом. Он под мою больную руку просунул ладонь, положил мне ее на ребра и осторожно, но твердо держал меня, не давая встать.
— Что с тобой? — спросил он.
Я сказал, что ничего, и он помог мне сесть и прислониться к хижине. После сна я ослабел и совсем разнемогся. Плечо округлилось и отвердело, как речной окатыш, и боль достигала грудины впереди и позвоночника сзади. В самой середине засел маленький, но очень настырный раскаленный шарик.
