Владимир Тучков - Ставка больше, чем жизнь
Танцор необычайно грязно выругался и лег спать. Хоть пока ещё было утро – время, когда всякий нормальный человек отправляется пить пиво, а не вползает в предательский дневной сон, который глумливо трясут и раскачивают окружающие предметы, пялящиеся на человека, слегка прикрытого дрожащими веками.
***Вначале ему почему-то приснилась Манка, хоть прежде этого никогда и не было, потому что она неизменно бесследно исчезала из его сознания сразу же после окончания «рабочей смены». Хоть и трахал изредка, но в голове не держал.
Танцор провожал Манку на каком-то вокзале, судя по антуражу, европейском. Она стояла дуреха-дурехой, совершенно нелепая в своих коротеньких «мальчиковых» штанишках, стояла и быстро-быстро тараторила о том, что это навсегда, что ей будет трудно без Танцора. И потом начала шмыгать носом, размазывать косметику и, в конце концов, уткнулась мокрым страдающим лицом в грудь Танцора.
И он, что удивительно, искренне жалел её. Не потому, что расстаются, а знал, почему-то твердо знал – это смертный рейс. То ли все вагоны заминированы, то ли мост рухнет, то ли ещё что. И совсем скоро Манки не станет, совсем не станет. Но не говорил ей об этом, потому что она должна непременно сесть в этот поезд. И непременно уехать в никуда.
Потом почему-то заревел паровоз, её вагон был первый, прекрасно было видно и слышно, как паровоз отдувается клубами аспидного дыма и кипит внутри себя.
Подбежал звероподобный кондуктор с огромными усищами, типичный ретро братьев Черепановых и Люмьеров, сграбастал ставшую совсем маленькой Манку и запихнул в вагон. Запихнул совсем остолбеневшую, парализованную, лишь молча глядящую на Танцора огромными глазами.
Танцор ощущал себя предателем, но был не в состоянии что-либо изменить. Да и у него самого отнялись ноги. Так и стоял, столб столбом.
А потом поезд для разбега сдал назад, и струи паровозного пара стали обжигать ему лицо. И Танцор упал на перрон, капюшоном натягивая на голову пиджак.
Потом наступила тишина. Танцор поднялся. Никаких ожогов не было.
И вдруг на противоположных концах перрона, абсолютно безлюдного, возникло какое-то черное роение. Постепенно оно сконденсировалось в две, пока ещё непонятно каких, толпы, которые с диким ором понеслись на него.
Танцор вспомнил свои предыдущие сны и попытался взлететь, потому что другого способа избежать столкновения со зловещими толпами не было. Как обычно, он напряг брюшной пресс, пытаясь отделиться от земли, но ничего не получалось.
С двух сторон на него налетели дикари, типичные, со сверкающими зубами, в каких-то соломенных юбках, с ожерельями из сушеных насекомых и акульих клыков, с копьями. И с огромными клетчатыми баулами, которые в ходу у российских челноков.
Они оказались кем-то вроде африканских комвояжеров. Повтыкали копья в асфальт и с воплями: «Мистер, ван доллар, онли ван доллар!» начали опорожнять свои сумки. Танцор, которому это безумное торжище было не только не интересно, но и отвратительно – сейчас, когда Манка только что была отправлена на верную смерть, – попытался вырваться от них. Но его со всех сторон хватали за руки, за брюки, за пиджак, за галстук, за выползшую из-под пиджака рубаху: «Ван доллар! Онли ван доллар!» И совали прямо в лицо какие-то мячики.
И вдруг танцор обнаружил, что это вовсе не мячики, а человеческие головы, сушеные, скукоженные… Даже звонкие, именно звонкие, потому что дикари, словно продавцы арбузов, похлопывали свой товар по щекам и затылкам, отчего получалось звучание пустоты, вмещавшейся под черепными коробками.
Танцор, превозмогая омерзение, пригляделся. И увидел голову Гиви. Никаких сомнений быть не могло, это была именно его голова, хоть и меньшего размера. А потом ещё одну… И еще, и еще, и еще… Со всех сторон Танцору протягивали бесчисленные головы Гиви. Причем не было двух одинаковых. У каждой из них было свое выражение лица, хоть веки и были плотно сомкнуты. Одни улыбались, другие хмурились, третьи недоумевали, четвертые гневались, пятые блаженствовали, шестые грустили, седьмые были напуганы, восьмые таили загадку.
Потом начали предлагать головы других людей, и все они были знакомы Танцору. Тут были и кабацкие сослуживцы, и постоянные клиенты, включая даже самоубиенную оранжевую девицу и её субтильного дружка, и актеры из прежней жизни, и одноклассники, и некогда любимые женщины и девушки, и многочисленные квартирные хозяева, и старинные, давно исчезнувшие за горизонтом друзья, и шапочные знакомые, и просто запомнившиеся чем-нибудь и когда-нибудь лица, с кем столкнула его беспутная, а потому и долгая жизнь. И не было им ни конца, ни края, ни числа, ни единого определения, ни даже расплывчатой классификации.
Все новые и новые дикари со своим страшным товаром рождались из пространства, как струя воды из водопроводного крана, и исчезали, чтобы освободить место другим, словно ввинчиваясь воронкой в сливную трубу.
Казалось, что продолжается это уже бесконечно долго, хоть минутная стрелка на часах привокзальной башни и прошла лишь пять делений. Танцор следил за часами, напряженно следил, надеясь на то, что именно часы даст ему чудесное избавление от этой пытки прошлым, которого больше нет, которое сохранилось лишь в окарикатуренном, высушенном и выделанном на продажу виде: «Мистер, онли ван доллар!» Вот истинная цена всему, чем Танцор когда-то обладал, чем упивался, чем страдал, что воспринимал как часть себя. Лишь «ван доллар», и ни цента больше!
И тут начали бить часы, – один, два, три, четыре, – с каждым ударом продавцы сушеными головами уменьшались и как бы опрозрачивались – пять, шесть, семь, восемь, – вот перрон снова пуст – девять, десять, одиннадцать, двенадцать! Как в сказке, подумал во сне Танцор.
И тут его всосало в какую-то сверкающую внутри трубу и куда-то понесло со страшной силой, плавно вписывая в повороты и облизывая плечи, бедра и даже лицо идеально отполированными стенками, обдавая плотным встречным восторгом. В голове звучал внешний голос: «Скажи, когда хватит, скажи в нужный момент, который ты отыщешь на дне себя, там, где нет никого, кроме тебя! Скажи! Скажи!..»
И Танцор сказал.
После чего внезапно обнаружил себя сидящим в кресле посреди огромного зала, напротив высокого постамента, накрытого белым покрывалом. Покрывало шевелилось – то ли от сквозняка, гулявшего в зале, то ли под ним был кто-то живой. Танцор понял, что это уже после смерти и Кто-то, кто был от него сокрыт белоснежной, словно саван, материей, начнет вопрошать. Не по мелочам, а о самой сути, к чему он был не готов. Наступило оцепенение, оторопь, ужас стал вползать в сердце или во что там еще, что у него теперь вместо него было.
