Юрий Карчевский - Схватка с чудовищами
— Тогда зачем петуха обвинять? Так сразу и признался бы. А насчет курятинки или крольчатинки, думаешь, нам не хочется отведать? И молочка попить, и яичек откушать? Одна надежда: войну завершим, своим трудом все заработаем, — сказал командир отделения.
— Есть желающие выступить? — спросил я.
— Все и без того ясно, командир, — сказал кто-то за всех.
Но если это суд чести, тогда и приговор необходимо вынести, подумалось мне. Но какой? Обратился к собравшимся:
— Зло должно быть наказуемо. Как поступим с Павлом? — И, не услышав ответа, добавил: — Может, погладим мальчика по головке?
— Да отпустите вы малого! — сказала бабушка Марьям. — Он больше не будет. А петуха, чтобы кур топтал, у соседки займу. Вроде бы в аренду возьму. Летом молодняком возвращу долг.
— Высечь его публично. Вывести на базарную площадь и перед всем честным народом розгами из ивняка. Как у казаков принято. Чтобы не позорил звания воина Красной Армии! — сказал один из моих заместителей, из кубанских казаков.
— А по-моему, сдать его в милицию. Пусть заведут уголовное дело. Проведут расследование. А там народный суд решит, кто виноват: человек или птица. К старому сроку пришьют новый и в штрафной батальон! — предложил главный лапотник.
Это вызвало смех остальных, развеселило публику.
— Не надо его в тюрьму, не надо! — запротестовала бабушка Марьям.
При таком раскладе мнений формулировку приговора пришлось взять на себя.
— Все эти предложения заслуживают внимания, — дипломатично сказал я. — Ты, Павел, действительно опозорил всех нас. Но скажу и другое. Павел — не сам по себе. Он — рядовой отделения, и оно, безусловно, несет за него ответственность. Там знали о неуравновешенности Павла. Не могли не знать. Он у всех на виду. Вот я и предлагаю. Первое: Павлу и всем бойцам отделения возместить бабушке Марьям ущерб, отдав ей суточное денежное содержание, которое каждому из нас выплачивает военкомат в сумме семи рублей. Это около ста рублей будет. Второе: Павлу предложить публично извиниться перед хозяйкой дома.
Те, кому вверена судьба остальных, молча обдумывали такое решение каждый про себя. И вдруг разом заговорили: „Справедливо“, „Так и надо поступить“, „И мы все просим у бабушки Марьям прощения“.
— Кто за предложения, которые здесь прозвучали? — спросил я.
Проголосовали все дружно.
Дальше произошла сцена, растрогавшая меня до слез. Павел подошел к старухе, обнял ее.
— Прости, бабуля, ради Бога! — Смахнул рукавом слезу, выкатившуюся из глаз. Поклонился всем остальным. Сказал: — Эта наука жить, которую вы и бабушка Марьям мне преподали, почище народного суда. Век буду помнить, не забуду. Спасибо вам, братки.
Когда рота готовилась к отходу, бабушка Марьям принесла Павлу десяток вареных яиц.
— Помни заповеди Господни, сынок. И в жизни, и на войне, и не забывай их никогда. И гони с нашей земли фашистского змея, не жалеючи жизни своей. Земля-то народу на века дана, и нам, и потомкам нашим жить на ней. А вылупится из яйца молодой петушок, назову его твоим именем — Павлик. Благослови тебя Аллах!
Павел передал яйца в „общий котел“ отделения.
И смех, и слезы с зеками. Но как я буду без них, если в Сурках их от меня заберут?..
Прощай гостеприимный дом, раньше времени лишившийся хозяина. Впереди — поселок Сурки. Я построил роту по четыре человека в шеренге. Впервые ощутил, как за время похода изменились люди. Стали дисциплинированными, подтянутыми. Те самые, в которых не поверил начальник Таганской тюрьмы, полагая, что они разбегутся и снова примутся за свои прежние дела. Они стояли в истоптанных лаптях, в изодранных куртках, с тощими котомками за плечами, готовые к последнему броску в неизвестность. И петь могли не только блатные песни, но и патриотические.
Но что нас всех ждет в Сурках? Будут ли марийские женщины столь же гостеприимными, как и русские, предоставлявшие нам ночлег и баню, делившиеся с нами своим скудным пропитанием?
Как сложится моя судьба?
Обо всем этом напишу тебе, Валюша, когда осмотрюсь там.»
«Милая Валюша, я в такой глуши, что по-прежнему неоткуда даже позвонить в Москву, узнать, нет ли от тебя писем. И очень волнуюсь за тебя. И за наше с тобой будущее. А вдруг твою любовь ко мне кто-либо перебьет? Но, может быть, я слишком самонадеян? Ревнив? Но что же за любовь без веры друг другу, без ревности?..
Теперь все по порядку.
8 декабря 1941 года привел свое „войско“ в Сурки и передал военному командованию по списку из рук в руки. Ребят тут же определили в учебные роты и батареи 133-го полка 46-й запасной стрелковой бригады, разместившейся в землянках и ветхих бараках. Мне было жаль расставаться с каждым из них, будто чего-то лишили меня навсегда.
Со мной поступили иначе: определили в резерв командования бригады и направили на „отстой“ в поселковый клуб. Таких, как я, там собралось несколько сот человек. Кто раньше прибыл, захватили места на лавках, стоящих вдоль стен. Мне же лишь иногда удавалось посидеть. Даже спал порой, находясь в вертикальном положении, опершись о стену или уткнувшись в плечо соседа.
Все как-то непривычно, дико было. Будучи на марше, мы соблюдали хотя бы элементарную санитарию и гигиену тела. Здесь же не было даже воды, чтобы вымыть руки. Мыл снегом. Не для эпистолярного это жанра, Валюша, но с горечью признаюсь тебе: зарос я, завшивел. Все мы только и знали, что почесывались. Это была напасть, от которой, казалось, невозможно избавиться.
Питание тоже было на „высоте недосягаемой“. На сутки — кусок сахара и буханка черного хлеба на двоих. Он был настолько промерзшим, что приходилось распиливать двуручной пилой. Ночью, когда мы все находились в дреме, раздавался голос дежурного: „Пробуждайся, честной народ, тебя баланда ждет!“ И тогда „интеллектуалы“ и „стратеги“ разбредались по „столам“. На каждом стояла натуральная оцинкованная банная шайка с супом. Вокруг собиралось человек по шесть. Предприимчивые мужики изготовили себе черпаки из полена емкостью с хорошую чашку. У меня же была с собой алюминиевая столовая ложка, которой много не зачерпнешь. Да и суп, что называется, „крупинка за крупинкой гонится с дубинкой“.
Пожилой новобранец не стал есть баланду. Тогда к нему подлетел молодой лейтенант:
— Будем голодать? — спросил он резко.
— Я бы съел, да разве эта пища для человека? Свинье дай, отвернется.
— Бери свое черпало и принимайся за жратву! — приказал лейтенант.
— У меня желудок больной. Поймите, это не каприз.
— Что тебе приказано?! — разъярился тот, выхватив из кобуры пистолет и приставив к его груди. — Знаешь, что бывает за отказ от пищи? Пристрелю!
