Л. Константинов - Искатель. 1968. Выпуск №5
В тот день первым уроком была география — экскурсия в Африку. Мы сели в школьный континентслет, и скоро наш маленький городок остался где-то за тысячами километров. Сначала мы должны были познакомиться с африканской природой. Галактионыч специально для первой посадки выбрал место поглуше. Континентолет опустился вдали от больших городов прямо в тропическом лесу, на обочине какой-то глухой, узкой дороги, И, один за другим спускаясь по легкой металлической лестнице, мы вышли из континентолета на эту дорогу…
…Тогда мне полагалось выкрикнуть то самое слово, которое впервые сказал Архимед, открыв закон Архимеда. Архимед выскочил из ванны, в которой он его открыл, выкрикнул это свое знаменитое слово и от радости промчался по афинским улицам в чем был, не обращая внимания на взгляды прохожих. Но я промолчал, остался за своим столом, и никто, взглянув на меня в этот момент, не смог бы догадаться, что произошло что-то исключительное — даже сам наш проницательный Галактионыч. Он и отучил меня от излишней эмоциональности — учитель, руководитель и основатель нашей школьной Академии наук Михаил Галактионович. Это уже случалось: дважды, когда мне казалось, что я открыл нечто новое, он разбивал мои иллюзии несколькими словами. «Открытие — вещь редкая». Это была одна из любимых поговорок Галактионыча, как мы его не слишком почтительно называли. Редкая вещь — открытие…
И ничего я не выкрикнул, хотя знаменитая «Эврика!!!» так и вертелась у меня на языке. Я только выпрямился на стуле, вытер лоб и крепче уперся локтями в стол.
«Спокойно! — сказал я сам себе. — Проверь сначала…»
Все было no-прежнему в классе — за стеклянной стеной, выходившей прямо на озеро, так же желтела полоска нашего школьного пляжа. На стендах стояли те же приборы, что и прежде, а на стеллажах — те же книги, и так же поблескивали кнопки пульта управления световой классной доски. И сам Галактионыч сидел на своем обычном месте за кафедрой и что-то терпеливо объяснял нашей застенчивой и маленькой (такой маленькой, что иногда мне хотелось взять ее наладонь и бережно куда-нибудь поставить, на книжный шкаф, что ли) Леночке Голубковой. Леночка морщила лобик, внимала каждому слову, следила за каждым жестом Галактионыча и послушно кивала.
Мой стол был последним в классе — стоял в самом углу, прямо под нашим «академическим» вестником «Архимеда, в котором рассказывалось о последних научных достижениях членов «Биссектрисы», — иными словами, прямо под большим фотостереоскопическим портретом улыбающегося Андрюши Григорьева, занимавшим четверть площади вестника. Причины улыбаться у Андрюши были, но об этом я расскажу чуть позже. Мой стол был последним, и поэтому лиц ребят я не видел, только склоненные над столами затылки — четырнадцать самых разных затылков, по которым я давно уже научился угадывать, как подвигаются дела их владельцев. Затылок Толика Сергеева был каменным и зловещим вот уже третью неделю: Толя занимался математикой и бился сейчас над доказательством «теоремы Сергеева» и третью неделю не мог сдвинуться с того места, с которого начал. Затылок Алеши Кувшинникова, вечно взъерошенный, выражал мучительные раздумья и сомнения — работа двигалась, чем-то она кончится?.. По затылкам девчонок читать было труднее, но и они давали какую-то пищу для размышлений. Дела в «Биссектрисе» шли полным ходом.
Здесь занимались многими проблемами сразу — и физикой, и химией, и биологией, даже историей — ею занималась Леночка Голубкова. И хотя Галактионыч, учреждая нашу школьную Академию наук, предупреждал и потом еще много раз повторял:
— Не ждите открытий! Скорее всего их у вас не будет, но научитесь вы здесь многому — рассуждать, мыслить, умению ставить эксперименты, подбирать приборы, предвидеть результаты опытов…
…Однажды гордости нашего класса, постоянному отличнику Андрею Григорьеву, удалось, пусть какой-то мелочью, дополнить учебник физики по разделу «Оптика». И много дней после этого Андрюша ходил важным и недоступным, а мы просто сходили с ума: ведь надо же — открыть что-то свое, ввинтить в сложную машину научного прогресса пусть маленький, но все-таки свой винтик! Мы прямо смотрели ему в рот, когда он, не торопясь, солидно рассказывал о том, как «делалось открытие» — это подлинные его слова. Знания Андрюши были «фундаментальными», как говорили не раз учителя, ни разу в жизни он не получал меньше пятерки, и вот учителя-то как раз и не удивились, когда он в самом деле что-то открыл, и явление, открытое им, описали в новой редакции учебника. Подумать только — Ньютон, Менделеев, Лобачевский, Эйнштейн и наш Андрюша, спокойный, уравновешенный мальчик, лучший из учительских примеров положительного ученика, когда-либо приводившихся в нашей школе.
Тем, кто делал для «Архимеда» его фотостереоскопический портрет, пришлось порядком повозиться. Андрюшу снимали не меньше десяти раз, и каждый из портретов Галактионыч забраковывал — слишком уж важным получалось Андрюшино лицо. Галактионыч даже хмурился, когда разглядывал один за другим эти высоко поднятые Андрюшины носы и гордо прищуренные глаза. Наконец улыбка отличника получилась более или менее простой и доступной.
…Все это, весь наш класс, я охватил одним взглядом, едва проглотив эту завертевшуюся на языке «Эврику!». Леночка Голубкова отошла от Галактионыча и села за свой стол. Теперь я и ее видел только с затылка — попробуй пойми, о чем она думала, этого никогда мне не удавалось. Но я уже отворачивался от ее затылка, я представил, что действие Установки Радости, только что придуманной мной, уже начиналось.
Я посмотрел на Галактионыча, склонившегося над своей кафедрой, и он показался мне совсем молодым; и на сердце у меня стало легко и радостно от того, что у нас такой замечательный учитель, хотя, признаюсь, бывали моменты, когда мы думали и иначе, — всякое случалось. Я посмотрел на окаменевший затылок Толика, и мне захотелось ему помочь, поделиться с ним своей радостью. Он обрадуется, ему станет легче и веселее, и он быстрее справится с геометрией, возьмет и в самом деле докажет эту теорему. Тогда портрету Андрюши придется в вестнике потесниться. Я даже скатал из листа бумаги плотный, тяжелый комок, точно адресовал его в окаменевший затылок, чтобы его хозяин обернулся в мою сторону, сверкнул гневно своими очками, но Толик лишь передернул плечами и продолжал с виду бессмысленное занятие — водить пером по бумаге, зачеркивать написанное и писать снова.
Я мысленно повернул ручку Установки Радости по часовой стрелке еще дальше — и тут мне стало еще веселее, я даже замурлыкал себе под нос какую-то веселую песню, первую пришедшую на ум. А когда ручка была повернута до конца, я чуть было не заорал эту песню на весь класс — воображаю, что бы тогда произошло! Но сдержался, мгновенно свернул ручку против часовой стрелки до самого нуля, и тут настроение стало обычным. До того обычным, что я даже испугался — не показалось ли мне все, что я только сейчас ощутил, не было ли какой-нибудь галлюцинации, и схватился за ручку снова. Прилив радости захватил меня опять, и я отрегулировал его так, чтобы радость была умеренной, еще раз вытер со лба пот и радостно посмотрел на нашего Галактионыча.
