Остин Райт - Островитяния. Том второй
Один из путников предложил сопровождать меня, но в этом не было необходимости. Я поехал дальше один, и вдруг с совершенной ясностью осознал, что теперь, когда моя помощь на перевале не нужна, я действительно остался не у дел…
Лошадь встала. Когда мы раньше подъезжали к каменистому склону, ведущему во Фрайс, я спешивался, но сегодня конь должен был сам поднять наверх своего седока. Я пришпорил его, и он с явной неохотой стал преодолевать подъем.
Мир распахивался мне навстречу, а лес внизу лежал темно-зеленым ковром. Сверяясь с памятью, я не мог поверить, сколь круты и высоки скалы, на вершине которых расположился Фрайс. Проехав через башенные ворота, я выехал на первый луг, ветер волновал свежую зеленую траву.
Было уже недалеко, и, пожалуй, я прибыл вовремя: силы убывали с каждой минутой. Казалось, мы бесконечно долго ехали по лугу, а затем по тропе, петлявшей между покоившихся по всему склону огромных валунов. Однако наконец мы добрались-таки до террас — неровной формы, поросших деревьями, с ведущими вверх и вниз тропинками.
Впереди появился пеший мужчина. Услышав мое имя, он повернулся, и я последовал за ним, радуясь неожиданной компании, настолько я ослабел.
Домик, сложенный из бурого камня, с высокой островерхой крышей и застекленным вторым этажом, вдруг предстал моим глазам. Опираясь на руку мужчины, я соскользнул с седла.
— Рана еще дает себя знать, — пояснил я ему. Через невысокую дверь мы вошли в длинный, темный, с низким потолком, зал. В глубине ярко пылал огонь очага.
— Джон! Джонланг!
Она была так добра! Она не стала, как нянька, настаивать, чтобы я тут же отправлялся в кровать, на покой, нет, она поставила кресло, в котором можно было полулежать, обложившись подушками и укрывшись пледом, пододвинула его к очагу, но так, чтобы обращено оно было к окну, и, когда я наконец лег, блаженно расслабившись, ничего не спросила, а просто села рядом, спокойная и милая, и завела речь о самых простых вещах: о том, как я добрался и как добиралась она, о набеге, о Фрайсе, о том, что когда-то здесь жила королева Альвина…
Глаза у меня слипались; последнее, что я увидел, была темноволосая голова Дорны на фоне маленьких оконных створок, за которыми ветви сосен мягко раскачивались в небесной сини.
Урывками сознание возвращалось ко мне. В зале стояли сумерки. То, что я лежу в кресле, плед и подушки, сама комната казались незнакомыми и странными, но сидевшая у окна женщина повернула ко мне, уже совсем скрытое тенью лицо, безупречная в своей юной прелести.
— Дорна!
— Да, Джон?
— Сколько прошло времени?
— Не знаю… Вы спали очень спокойно.
— Да, не слишком-то любезно со стороны гостя…
— Не будем об этом! Поговорим о другом… Скажите, вы хорошо выспались?
— Прекрасно.
— И вы готовы выслушать мое объяснение? Или потом? Времени у нас предостаточно.
— Что же нуждается в объяснении?
— То, зачем я просила вас приехать… Вы поступили великодушно!
— И зачем же вы просили меня, Дорна?
— Потому что, расставаясь, мы причинили друг другу боль. Зачем нам и дальше жить с этими ранами? Я подумала, что если бы мы спокойно и терпеливо постарались понять друг друга, то больше не боялись бы встреч и раны были бы залечены. Было время, когда одна только мысль о вас причиняла мне жгучую боль, и я всячески стремилась избегать встреч с вами, но это прошло… И заслуга тут отчасти принадлежит Стеллине. Так что вы ее должник, да и я тоже. Я рассказала ей о вас, и после того, как мы встретились на «Плавучей выставке» в Доринге, она посоветовала рассказать брату о ваших чувствах, ведь он ваш самый близкий друг. И он поехал к вам, как только узнал от меня все…
Она резко умолкла, потом спросила:
— Что с вами? Вы так бледны!
— Продолжайте, Дорна. Со мной все в порядке.
— А Стеллина? Что ж, она добрая и мудрая… иногда даже слишком мудрая! Она считает, что каждый, кого любили и добивались, но кто по какой-то причине не смог ответить взаимностью, в долгу перед тем, кто любил его, и должен сполна искупить свой долг — так, чтобы между ними обоими не оставалось никаких тайн и недомолвок. И еще она говорит, что только жестокая женщина будет неискренна в отношениях с мужчиной, который хотел, чтобы она стала его женой, или просто желал ее. И при этом она имела в виду меня! А в первом случае — нас обоих! Так пусть настанет для нас час воздаяния, Джон. Не знаю, чем все это может закончиться, но отчего не попробовать?
Внезапный страх перед чересчур откровенным разговором всколыхнул во мне все былые мучительные сомнения. Лицо Дорны в тени было почти не видно, но я чувствовал на себе взгляд ее ярко горящих, глубоко озабоченных глаз.
— Думаю, что попробовать стоит, — ответил я наконец.
— Мы должны быть честными и откровенными и ничего не скрывать друг от друга. Мы не должны молчать, щадя чувства другого.
Она опустила голову, затем резко выпрямилась.
— Я расскажу вам все без утайки! — воскликнула она. — За этим-то я и просила вас приехать.
— И за этим вы прислали на перевал записку?
— Да. Она причинила вам боль?
— Я испугался, Дорна.
— Чего, Джон?
— Того, что мои чувства к вам могут пробудиться с новой силой.
— Быть может, и я хочу удержать вас, но не настолько, Джонланг. Пожалуй, я догадывалась, что записка встревожит вас и заставит теряться в догадках. Но вряд ли я могла быть до такой степени жестока. Я полагала, что смогу поправить все позже.
— Дорна, объясните, что вы имели в виду, сказав: «Я хочу удержать вас, но не настолько».
— Я сама не до конца понимаю себя. Во мне до сих пор живо одно чувство, от которого я никак не могу избавиться. И я стараюсь сделать так, чтобы оно не руководило мной. Вы — мой, Джонланг, и я хочу, чтобы мой Джонланг желал одну лишь меня и лишь на мне одной хотел жениться. И я внутренне осуждаю его, когда он любит других женщин. Сама я не желаю его близости, хотя оставляю за собой право на свободу чувств. Но рядом существует и еще одно, не менее сильное стремление: мне хочется, чтобы он был счастлив и доволен жизнью. Если другая женщина, действительно достойная его, может доставить ему счастье, я не могу на это сердиться.
Неужели она хотела побольше узнать о Наттане? Но сердце мое молчало об этом. Были ли мы счастливы с Наттаной — наше дело и должно остаться между нами.
И все же Дорна соблюдала предложенное правило — быть откровенными до конца. Я остро ощущал, сколь сильно ее желание говорить искренне, и это значило больше, чем то, что именно она говорила. В ответ, если она пожелает, я расскажу ей о своих чувствах… Когда сам хорошенько разберусь в них.
