Всю жизнь я верил только в электричество - Станислав Борисович Малозёмов
Когда огромные ледяные пласты высотой под пять метров заваливались набок, вперед или назад, то всё, что находилось под ними, превращалось в крошево, месиво, блестящие на солнце остроугольные обломки. Оно летало над всей рекой, задевая берега и деревья у воды. Нижние ветви высоких карагачей и тополей будто бритвой срезали летающие повсюду как пушечные снаряды острые куски льда. Нас засыпало крошкой, мелкой, холодной и колкой. Льдины, толстые и тонкие перелетали тальник со свистом и шорохом раздвигающегося перед ними воздуха. Пока всё, что было в русле Тобола, ныло, трещало, стонало и плескалось с оглушающим шипением, мы могли только слегка приподнять головы. Потому, что льдины и пурга из крошки не имели определенной траектории полета и довольно часто падали прямо рядом, укладывая тальник на промерзшую до самого мелкого дна воду. Её взрывать не требовалось. Сама растает. Тальник под этими снарядами не ломался, а падал навзничь. Он поднимется, когда растает лед и будет расти как рос много лет, переживая тяжелые зимы и вот такие весенние катастрофы со взрывами.
Минут через сорок всё стало стихать. Остался только лёгкий гул давящих друг друга льдин и радостный плеск воды, пробывшей в ледяном плену почти четыре месяца. Она текла всё быстрее и уносила вперед и опавшую рыхлую массу бывшего грозного льда, и большие пласты уцелевших ледяных кусков, похожих на маленькие островки.
Военные забрали всё, что привезли, запрыгнули в кузова своих больших грузовиков с будками. Командиры по двое втиснулись в кабины. И все пять машин поехали забирать солдат из оцепления, а потом – в свою часть.
– Ну, как в прошлом году? – спросил Жук у всех сразу.
– Только на вот этой, самой ближней. И не дальше поворота. Там и перебежим на берег, – ответил я и поднялся.
– Дальше поворота нельзя никак, – Нос откашлялся, встал и долго стряхивал с себя ледяную порошу, которая уже стала подтаивать на сравнительно тёплом теле. Мы сделали то же самое и побежали по целому прибрежному льду к плывущим островкам.
– Вот с этой начнем, – показал я пальцем и мы по очереди прыгали на выбранную льдину, с неё на другую, плывшую впритык, а уже потом – на самую большую по площади. Она стала нашим временным водным транспортом. Распределились по краям этого куска, чтобы льдину не притопило и она не дала крена. Катались мы уже в четвертый раз за жизнь и знали, что и как надо делать. Ноги промокли. Вода всё же залетала на поверхность. Прокатились мы метров двести, а потом наш плот пошел на сближение с берегом, которые изгибался, а дальше река выравнивалась и по прямому руслу ледоход брал разгон. Там нам уже делать было нечего. На такой скорости мы не смогли бы точно попадать с одной льдины на другую. И без жертв до берега не доскакали бы. А пока наш плот глухо ткнулся в берег и стал разворачиваться к повороту, подгоняемый течением. Нос, и Жук спрыгнули на берег, сняли ботинки и вылили из них стакана по два воды. Мы с Жердью имели ноги подлиннее, поэтому и прыгнули последними, когда глыба уже начала отчаливать от берега. Допрыгнули без проблем. Тоже вылили воду, отряхнулись. Я и Жук даже носки шерстяные сняли. Без них ботинки не казались такими мокрыми.
– Дома все говорим, что случайно попали на пожар в Наримановке. К друзьям ходили. А там загорелся небольшой дом. Приехали пожарные и в процессе случайно облили всех наблюдателей с головы до ног, – рассказал я друзьям общую легенду.
Врать было нехорошо, противно и унизительно. Но ложь во спасение – это не брехня ради выгоды. На том мы и успокоились. И, подмерзая на бегу от ветерка, который сами же и создавали, рванули мы изо всех сил к своим домашним печкам. Было радостно на душе, было приятно чувствовать свою замечательную жизнь, богатую
прекрасными впечатлениями, яркую, удачливую и мужественную. Так нам казалось тогда. А, может, и не казалось. Наверное, так оно и было.
Дома была только бабушка. Она посмотрела на меня весело, когда я ещё только возник на дверном пороге.
– Если скажешь, что играли с дружками в снежки или помогали тушить пожар, когда горел горисполком, то лучше не говори вообще ничего.
Вот как она догадалась, что мы придумали врать про пожар?
– Мы, бабуля на взрыве Тобола были, потом на льдине катались, – я поднял руку в салюте пионерском, чем подтвердил, что клянусь чуть ли ни самим дедушкой Лениным.
– И не ври никогда, – баба Стюра посадила меня на табуретку и за несколько секунд раздела меня до трусов. – Даже в шутку не ври. Там внутри после вранья заводится маленький червячок. Ещё раз соврешь, ещё один появится. Будешь брехать постоянно, эти черви съедят внутри тебя твою совесть. Все, кто много врёт – бессовестные. А это самая тяжелая болезнь. Первый признак болезни – тебя перестают люди уважать и не хотят с тобой дел иметь. Остаёшься ты один сам с собой и заболеваешь какой-нибудь гадкой болячкой от тоски. От неё и помираешь. Понял?
– Не, бабуля, ты скажи как догадалась? – я вытаращил глаза. Ну, не бегала же она подсматривать за нами. Радио про нас тоже не могло ничего сообщить.
– В зеркало глянь, – засмеялась баба Стюра. – У тебя всё написано на лбу. И сфотографировано глазами. Ладно, одевайся в сухое и садись читать книжку. Морщи лоб, как будто очень сильно думаешь над написанным. Сейчас мама с работы придет, а я пока твою одежду у тёти Оли посушу. Маме про Тобол ни-ни. Ей без тебя в школе нервы мотают такие же родимцы стогнидные, как ты. До инфаркта мамулю свою доведешь.
