Всю жизнь я верил только в электричество - Станислав Борисович Малозёмов
Я тренировался с семи лет и, видать, привык. Ничего жуткого в моём спорте не было. Хотя, конечно, в чём-то Нос был прав. Лёгкой нашу атлетику назвали либо по пьяной лавочке, либо с похмелья.
В общем, прыгали мы не с шестом у Жука дома, а с дрыном. Дрын был длиной метра два с половиной. У Жука во дворе имелся свободный угол, где мы и самокаты собирали из подобранных где попало деталей. Где строили кабину «грузовика» из фанеры, досок, проволоки и каких-то старых, выброшенных отцом Жука, старым шофером, приборов со стрелочками. Из неизвестных нам рычажков и кнопок. Но зато имели настоящий руль, который дядя Володя сменил на новый, а этот отдал нам. Там же, в углу, мы боролись, когда дядя Вова привозил нужный для пристройки к сараю песок. В него мы и прыгали с шестом. Разгонялись, держа палку за верхний торец правой рукой, а левой придерживали её в равновесии. Планку, то есть, деревянную рейку, с одной стороны упирали в забор, а с другой укладывали на гвозди, вбитые в пятисантиметровый брус. Его мы вкопали на полметра в землю. Перед планкой выдолбили ямку, чтобы шест при прыжке упирался в неё. Мы разгонялись с десяти метров от самой завалинки, зависали на шесте, задирали повыше ноги и перелетали через планку. Она была установлена на высоте метр семьдесят. Для нас это было высоко. Перепрыгивали, успевая отбросить назад шест, и имели две счастливых секунды удачного свободного полета. Ставили её на гвозди и повыше, но потом прекратили экспериментировать. Планку на непосильной высоте мы не просто сбивали, а запутывались в ней ногами, не успевали оттолкнуть шест и после корявого прыжка все ходили в синяках, ссадинах и разорванной в некоторых местах одежде. Но радость была не столько от победы над планкой, сколько от самого процесса. Мы точно знали, что в нашем краю никто из пацанов этого не делал, а потому равняться по мастерству с нами не мог. И это почему-то
обволакивало нас гордостью и возвышало над неспортивным приятелями.
А вот в конце мая интересное произошло событие у нас во дворе. Деду Ивану Молчунову двадцать девятого числа внезапно стукнуло семьдесят пять лет. Дед был бодрый, сильный, весёлый. С войны пришел даже не раненый, хотя служил на передовой три года. Родственников понаехало с деревень и из Челябинска столько, что праздновали во дворе. Столы поставили через весь двор. Бабка Зинаида с двумя дочерьми, тремя племянницами да с пятидесятилетним сыном Анатолием, который отсидел за хулиганство три года и недавно откинулся, организовали весь праздник. Все с нашего двора пытались им помогать, но Молчуновы пояснили, что все мы гости, а гостям не положено черную работу делать. Им надо отдыхать, поздравлять деда, петь и пить. В гости позвали и соседей, с которыми были в дружбе. Пришел Осипенко Андрей, дедов друг, с гармошкой. Максим Жилин из дома напротив с гитарой. Весь наш дом завалил именинника подарками. Бритвами, электробритвами, хотя дед после войны отпустил бороду с усами и никогда их не сбривал. Ему подарили много рубашек, брюк, туфель, несколько наборов надфилей, потому, что дед увлекался изготовлением всяких деревянных скульптур, трубок курительных и мундштуков с красивыми узорами. Подарили ему родственники из Челябинска даже велосипед, на котором весёлый дед сразу же намотал кругов двадцать по двору. В общем , много было подарков. Наша семья купила ему большую коробку, в которой лежал маленький примус для походов, свёрнутый рюкзак, термос и посуда из ослепительно белого алюминия. Тарелка, два стакана и ножик с открывающейся вилкой, ложкой и штопором. Дед Иван ходил в походы за грибами и на озёра вокруг Тобола на рыбалку. А когда уже все усаживались на скамейки вдоль столов и готовились говорить тосты, выпивать и закусывать, открылись ворота и во двор вкатили тележку на велосипедных колесах отец и сын Булановы. Они приехали жить в Кустанай из Москвы. Отца направили поднимать здесь большой завод железобетонных изделий, поскольку он был одним из лучших инженеров в этом деле. Вообще, завод, как рассказывал нам его сын Женька, был почти засекреченный. Там делали какие-то конструкции для военных. Причем, для кустанайских военных городков отливали они только железобетонные плиты для заборов и для нашего аэропорта плиты подлиннее – для взлётных полос. Остальное отправляли неизвестно куда, неизвестно кому. А, главное – это было нечто очень важное и новое для армии. Потому продукцию эту никто из городских не видел, а спрашивать у работяг с завода было дохлым номером. Они дали подписку о неразглашении и даже в дымину пьяные ухитрялись тайну не выдать. Отец Женькин, Павел Буланов, был полковником и этого не скрывал. Все знали. Но форму не носил. Говорил, что поправился и она ему мала стала. А однажды мы с Жердью играли с Женькой во дворе у них в чику. В это же время отец его, Павел, и сосед его Сергун Бочаров, часовщик городского быткомбината, допивали третью бутылку водки, за которыми раз в час бегал Женька в садчиков магазин. Они пили в доме и мы им не мешали. Вдруг из дверей с песней про каких то птиц перелётных вывалились оба отдыхающих. И на отце Женькином была форма полковника. Красивая фуражка и хромовые сапоги. Сидела форма как влитая и в ней он был красавцем неописуемым, хотя и без неё выглядел прилично. За ним следом вылетела Женькина мама, тётя Галя.
– Паша, не вздумай в таком виде со двора выйти! Пьяный как сапожник полковник – это позор и нам и всей армии.
– А вот как раз, Паша, и надо народу показаться! Пусть глядят, какие орлы тут у нас под воробьёв прикидываются каждый день, – закричал Сергун. – Вот так выходим сейчас, до парка добираемся и всё! Все бабы центровые – твои! И мне под твой успех, может, перепадет чего! Пошли.
– Тьфу на вас! – натурально плюнула тётя Галя в сторону разнаряженного полковника. – Быстро, мать вашу, в дом оба! А то генералу в Москву позвоню, расскажу как ты тут управляешь режимным объектом.
Это сильно подействовало. Друзья прекратили петь, Буланов снял фуражку, обнял Сергуна и они по сложной извилистой линии добрались до дверей и исчезли. Потом Женька бегал за последней бутылкой. Крепкие были мужики оба. А с дедом подружился Павел Буланов на почве совместной любви к рыбалке.
Так вот. Когда народ глянул на тележку, возникло молчание как на похоронах в момент опускания гроба в могилу. На тележке стоял телевизор. Большой,
