Николай Камбулов - Обвал

Но Котлов не уехал, подошел к пролому, увидел скопившихся для контратаки гитлеровцев у дома коммерсанта Адема.

— Никандр, — спросил Котлов у Алешкина, — а твои планы?

— Если полезут, так и махнем! — с раздражением ответил лейтенант Алешкин. — Я поведу сам!

— Боевой устав пехоты о чем говорит? — спросил Грива.

— Сержант Грива, требую прекратить! — Алешкин перевел взгляд на Котлова: — Старик, иди ты по своим делам…

— Да я не за себя, Никандр, волнуюсь. За твою маму Акулину Ивановну, — сказал Котлов, все глядя в пролом.

— Типун тебе на язык! — отмахнулся Алешкин и подошел к Пальчикову, который вел непрерывное наблюдение за противником сквозь снарядный пролом под самым потолком.

— Ну как там, Пальчиков? Тебе сверху виднее…

Пальчиков перегнулся, сломался надвое, выдохнул в лицо Алешкину:

— Двое откололись, остальные лежат…

— Освободи стремянку!

Пальчиков спрыгнул, Алешкин поднялся; в бинокль он увидел: да, идут! Один офицер, другой фольксштурмовец, вооруженные до зубов. Но офицер с белым флагом. «Ну, наконец-то, — с облегчением вздохнул Алешкин. — Лучше по-мирному, чем получать по зубам».

Он спрыгнул и велел мне позвать Гизелу. Но она уже сама вышла из ванной комнаты. Алешкин дал ей бинокль:

— Пусть опознает, что за офицер и что за парнишка.

Я перевел слова Алешкина. Гизела поднялась по стремянке, посмотрела в бинокль и быстро спустилась:

— Это майор Нагель, адъютант обер-фюрера Роме! А мальчишка — фольксштурмовец Зольсберг. Они узнают меня!.. Господин офицер, я пойду в ванную… Нагель меня убьет!..

— Идите, — сказал я.

Майор Нагель остановился в трех шагах от подъезда, а мальчишка Зольсберг — шагов на десять дальше.

Алешкин, видя, что немецкий майор с белым флагом, попросил нас дать ему какую-нибудь простыню. Илюха Шнурков бросился к Гриве:

— Гриц, моя нижняя рубашка чистая, оторви подол.

Грива, задрав гимнастерку на Илюхе, оторвал большой кусок и тут же привязал его к трости, валявшейся в беспризорности на полу, козырнул Алешкину:

— Товарищ лейтенант? Дозвольте мне вести переговоры!

— На место! — скомандовал Алешкин Гриве. — Противник в звании майора, а ты еще старший сержант.

Он взял флажок и не колеблясь вышел на иссеченное осколками снарядов каменное крыльцо. Котлов, несмотря на свои немалые годы, проворно кинулся вслед за Алешкиным.

— Господин лейтенант, — начал свой разговор Нагель, помахивая белым флагом, как бы дразня Алешкина, — я пришел предъявить вам ультиматум. Вы обязаны вывести своих сольдат из занимаемого вами моего дома в течение тридцати минут. Если вы это не сделаете, я даю команду открыть огонь. И бои в городе начнутся снова. Имейте в виду, что со стороны залива Фринтес-Гафф идут на город наши отборные войска. Вас сметет огонь генерала Губерта.

— Господин майор! — громко произнес Алешкин. — Я и моя штурмовая группа никогда не уйдут с занятого рубежа. Все, господин майор!

Белый флаг выпал из рук майора Нагеля, и он в непреодолимом приступе гнева крикнул:

— Капут, советики! — Он схватился за автомат, висевший у него на шее.

Котлов расстегнул кобуру, однако понял: не успеть ему обнажить пистолет и упредить выстрел Нагеля, — оттолкнул Алешкина изо всех сил — автоматная очередь Нагеля прошила Котлова. Но он сразу не упал, успел заметить, как Зольсберг полоснул из автомата по майору Нагелю, который, падая и спотыкаясь, уткнулся головой в ноги Алешкину…

Пальчиков, неотрывно следивший за гитлеровцами, залегшими у дома Адема, громко закричал со своего наблюдательного, пункта»:

— Братцы, фашисты драпают! Бросают оружие!

Выскочил се двора меринок Котлова, заржал голосисто и протяжно.

Шнурков поймал его за поводья, потянул во двор. Но лошадь вырвалась, бросилась к порожкам, ткнулась храпом в холодеющее тело Котлова; из глаз ее выкатились слезы, крупные, как монисто…

Дом Адема, теперь уже пустой, чернел по правую сторону пути колонны немецких штабников. Лах поглядывал на дом-крепость исподлобья. И был момент, когда ему, Лаху, показалось: бойницы озарились вспышками. И он невольно вобрал голову в плечи и приготовился пасть под разрывами собственных фаустпатронов. Однако это взметнулись горящие головешки, и, когда они бесшумно исчезли за развалинами, Лах вдруг обрадовался, облегченно вздохнул, подобно лошади, наконец-то преодолевшей тяжкое бездорожье.

За Лахом дробно сучил ногами Пунке, навьюченный тяжелым чемоданом и наконец полностью осознавший, что происходит. И ничего ему теперь так не хотелось, как простого человеческого отдыха. Мысли его о каких-то тайных планах и маневрах господина командующего Лаха и фюрера начисто изошли вместе с потом, испарились, и осталось в нем одно маленькое, но самое-пресамое жгучее желание — расстелить шинель и упасть на нее, закрыв глаза, и лежать, лежать, пока не подойдет жена и не скажет: «Почисть коровник, отвези навоз в поле. Слышь, Фриц, пора и за дело, вон как веснит повсюду».

Вели по строго установленному маршруту. Лах знал этот маршрут со слов подполковника Кервина. Да и Петр Григорьев, перед тем как вести, показал на карте путь движения, все спрашивая: «Вам понятно? Вы согласны? Этот маршрут наиболее безопасный. Мы гарантируем…» В знак согласия Лах кивал и никак не мог полностью осознать, почему, собственно говоря, этот маршрут ведет в штаб русской дивизии. Ноги у Лаха, как показалось ему, вдруг начали вязнуть в каком-то липком месиве, и он с трудом переставлял их, но не отставал от шедшего впереди полковника Петра Григорьева и двух автоматчиков.

Он шел и думал о том, что, если бы не эсэсовцы, мог бы потянуть со сдачей в плен. Да вот эсэсовцы, как всегда не зная подлинной игры, могли бы арестовать его и расстрелять как изменника. А он не изменник, он просто избрал такой путь для сохранения себя на будущее — ведь репатриация неизбежна и он вновь окажется в Германии. Клял в душе Роме как человека ограниченного и не способного мыслить чисто по-военному, по-генеральски…

Вначале, в первые дни пребывания на вилле, Марине показалось, что самое трудное и опасное для нее осталось позади; Ганс Вульф без задержки доставил ее на виллу Адема и, как ей показалось, легко пристроил в домике, расположенном на участке виллы, «на попечение» двух женщин — пожилой и молодой, с грустными, печальными глазами. Молодая быстро сняла с себя теплый заношенный клетчатый платок, юбочку, тоже теплую и поношенную, с застежкой-«молнией» и зеленые прорезиненные сапоги, сказала: «Переодевайся, подруга». И, надев на себя Маринину одежду, ушла. Пожилая женщина, которую Вульф назвал муттер, осталась…