Виктор Пронин - В исключительных обстоятельствах
— Принесу, куда они денутся, — сказал Красюк и пошел к лесу.
Вернувшись, он бросил на землю сверток с образцами и подсел к костру, который уже успел развести Чумбока, принялся подкладывать в огонь ветки пихты Чумбока остановил его:
— Плохой дерев.
— Чем же пихта плоха? — с вызовом спросил Красюк.
— Она, как шаман, вредная, гори не моги, ругайся, стреляй угли. Тепла нет, пали кухлянка.
— А, делай сам!..
Красюк плюнул и отошел. Все-то у него не так получалось, ничего-то он не знал в тайге.
Дальнейшее Сизов помнил смутно. Был вечер, дымил костер, и Чумбока кормил его горячим мясом. Ночью его мучили кошмары, а потом он словно бы провалился в бездонную облегчающую пустоту.
Утром Сизову стало лучше. Он еще раз внимательно прочитал весь газетный листок и заторопился.
— Не можем мы тут сидеть, спешить надо. Стране олово нужно, мы сами нужны.
Красюк подумал, что сейчас Сизов скажет, что стране и золото тоже нужно, и приготовился ответить покрепче, чтоб не разевал рот на чужой самородок. Но Сизов про золото ничего не сказал, и Красюк успокоился.
— Куда иди, капитана? — спросил Чумбока.
Сизов сказал, что ему надо в Никшу. Чумбока ответил, что до Никши далеко и «капитана» не дойдет, что надо сначала пойти в зимовье, до которого «одно солнце» ходу. Сизов согласился, и Чумбока принялся укладывать собранные образцы руды в свой вещмешок.
Они шли медленно. Временами Сизову становилось совсем плохо, и Красюк вел его под руку, почти нес, а Чумбока снова отсыпал на ладонь своего зелья.
И еще ночь провели они возле костра. Лишь к следующему полудню вышли к небольшой избушке, сложенной из бревен лиственницы. Если бы не крошечные размеры, ее можно было бы назвать не избушкой, а настоящей избой. Дверь, сколоченная из притесанных друг к другу половинок еловых бревен, висела на крепких деревянных штырях. Из таких же половинок был настлан пол. Внутренние стены сверкали белизной, и Сизов сразу понял почему: при постройке они были ошкурены и хорошо просушены на солнце. У стены стояли высокие нары, устланные ветками березы, поверх которых лежал толстый слой сухого мха. Посередине стояли железная печка, стол и широкая скамья. Окно было маленькое — ладонью, закрыть, но свету оно пропускало достаточно.
Все было в этой избушке, как того требовали неписаные законы тайги: на столе — чайник с водой, под потолком висела свернутая трубочкой береста, из которой торчала березовая лучина и виднелись завернутые в тряпочку спички. Снаружи избушки, у стены стояла поленница мелко наколотых сухих дров. Все для того, чтобы измученный дорогой путник мог, не теряя времени, разжечь огонь, напиться чаю, обсушиться в дождь, обогреться в лютый мороз.
— Чей этот дворец? — удивился Сизов, оглядывая зимовье. Он знал — не нанайский, нанайцы таких добротных не строят.
— Капитана Ивана, — ответил Чумбока. — Жила тут, белку била, соболя, другая людя.
— Что ж он, в людей стрелял? — захохотал Красюк.
— Погоди, — остановил его Сизов. — Местные всех называют «людя» — зверей, птиц, деревья, даже тучи.
— Ивана ушел немецкая фашиста стреляй. Хорошо стреляй Ивана, белка глаз попади.
Снова заныло у Сизова на душе. Бои под Смоленском! В это трудно, невозможно было поверить. Значит, рвутся к Москве? Но ведь собирались если уж воевать, то на чужой территории... Подумалось: газета старая, и, может, теперь война уж перекатилась на чужую территорию?.. Он вздохнул, понимая, что такое будет не скоро. Иначе было бы сразу. А если не скоро, то война потребует все — и эти леса, и угли, которые они нашли в прошлом году, и это олово...
Как ни стремился Сизов в дорогу, но понимал, что сейчас ему до Никши никак не добраться, надо отлежаться хоть немного, отойти от навалившейся свирепой простуды.
«Все проходит», — говорил древний мудрец. «Самый отъявленный лежебока рано или поздно поворачивается на другой бок» — так говорил Саша Ивакин, друг и товарищ. И фортуна тоже рано или поздно поворачивается. Потому что постоянство несвойственно этому миру. Вот и они, измаявшиеся в тайге, добрались-таки до тихой обители — этой Чумбоковой избушки, пили настоящий чай, приготовленный Чумбокой, ели вкусное посоленное мясо, лежали на постели из мягкого мха, выстеленного все тем же Чумбокой, и наслаждались жизнью. И, как это часто бывает с людьми, благополучно перешагнувшими ловушку судьбы, жаждали бесед, общения, шуток. Исполненные благодарности к лесному божеству — широколицему Чумбоке, они добродушно подшучивали над ним. Так подобранный на улице щенок, обогретый и накормленный, заигрывает со спасшим его человеком, кусает и тявкает, прыгает, всячески показывает, что он готов на любую игру.
— Скажи, Чумбока, ты не шаман? — спросил Красюк, отвалившись от стола. — Больно хорошо тайгу знаешь.
— Глаза есть — гляди, сама все знай, — ответил Чумбока.
— Я вот тоже сколько в тайге живу, — он чуть не сказал «в колонии», — а так леса не знаю.
— Ветер тайга летай, прилетай, улетай — ничего не знай. Белка тайга ходи, смотри нада, кушай нада — все знай.
Сизов рассмеялся, такой житейской мудростью повеяло от слов Чумбоки. «А может, Чумбока еще и проницательный? — подумалось. — Может, это он специально для Красюка сказал, живущего как перекати-поле?»
— Ворона — глупый людя? — спросил Чумбока, решив, видимо, что объяснил недостаточно. — Ворона — хитрый людя. Весь тайга носами гляди, зря летай нету, хорошо тайгу знай.
— А шамана ты боишься?
— Зачем боись? Вся шамана — хитрая людя, росомаха они.
Он помолчал, попыхивая своей трубкой.
— Раньше я сильно боись шамана. Маленько шамана плутай, маленько обмани, моя больше не боись шамана.
— Украл, что ли? — спросил Красюк.
— Украл, украл, — обрадованно закивал Чумбока, — много, много солнца назад. Лежало на земле много-много снега. Тот год я привел своя фанза жена Марушка. Моя ходи река, рыба лови, леда дырка делай. Потом ложись леда рядом дырка, слушай, что рыба говори. А вода — буль-буль-буль. Моя понимай: вода с рыбой говори. А потом рыба прыгай леда и шибко, шибко бегай. Моя пугайся, бросай все, беги фанза, говори жена Марушка: «Рыба глупый сделай, земля и леда жить хочет. Что делать будем — ой-ой-ой!» Марушка кричи: «Бегай стойбище, зови Зульку шаманить». Моя бегай шамана. Шамана ходи бубнами леда, говори: «Рыба глупый болей. Табу, табу этой рыба. Кушай не моги, сам глупый станешь. Гляди: луна пойди туча, рыба опять назад вода ходи. Камлать надо место, снимать табу». Марушка проси: «Сколько плати камлать?» Шамана отвечай: «Медведь одна, олешка одна, выдра одна, рука соболей».
Чумбока растопырил пальцы, показывая пять.
