Иван Арсентьев - Три жизни Юрия Байды
«А вин же молодэсэнькый, пораненный весь! Чуть дыхае. Тяжкенькым показался, а худущый — як та жердина… Сбегала я, покликала сестру Настю, а Настя пизнала тебя. «Цэ ж, — говорит, — Куприяна Темнюка племянник, якый дядька свого до партизанив видвив, а они Куприяна повесили… Не бойся, казала я, мы ж свои люды, знаем, чей ты, а ты все прикидывался, що ничего не помнишь. Так и подался кудысь, як пришибленный. А заикался-таки сильно. Видать, от контузии…»
— Как, — спросил я, выключая магнитофон, — похож Варухин на портрет, нарисованный Калинченко?
— Скорее, это портрет Юры, — сказала Васса, заволновавшись.
— А теперь другая вещь, — продолжал я. — У спасенного сестрами Калинченко человека, если это был Юрий Прокопович, странное, трудно объяснимое поведение. Оно, как мне кажется, совершенно не вытекает из его характера. Неужели у него за четверть века ни разу не появилось желания посетить те места, где он был заживо похоронен, повидать и поблагодарить тех людей, которые спасли его и поддержали в беде? Это не в характере Байды.
— Нет, — сказала Васса твердо. — Юра был очень честный, обязательный человек. Хорошо помнил добро и умел прощать зло.
— Выходит, не его спасли сестры Калинченко?
Васса молчала и вопросительно глядела на меня.
— А я, Васса Карповна, убежден, что Калинченко не обманывают. Сестры действительно, спасли кого-то, и по-моему Байду, но отнюдь не Варухина. Выдавать себя за Байду он стал значительно позже. В то время, когда Юрий находился у Калинченко, Варухин еще был в рейде с отрядом «Три К».
Васса вздохнула.
— Мы вернулись к тому, с чего начали разговор…
Моя дочь Наташа, не отходившая ни на шаг от гостей, глотавшая каждое их слово, пылко изрекла:
— Надо показать Ефросинье Павловне Калинченко фотографию Юрия Прокоповича и фотографию Варухина, пусть выберет из них настоящего Байду. Чего проще?
— Во! — воскликнул я. — Еще один комиссар Мегрэ появился…
— Ты права, — поддержала Васса покрасневшую Наташу. — Но беда в том, что ни одной карточки Юрия Прокоповича не сохранилось.
— В свое время отец поступал в военное училище, — заговорил в раздумье капитан Байда. — Документы сдавал через военкомат, в том числе и анкету с фотографиями. Отказ в приеме также получил в военкомате, но документы забрать не успел — началась война. Поэтому, если архив военкомата сохранился, то остались и фотокарточки. Надо запросить Центральный архив Министерства обороны. Я попрошу свое командование, чтобы это сделали официальным порядком, так будет быстрее.
На том мы и порешили. На следующий день я проводил Вассу, уезжавшую к себе в Березово, и сына, который отправлялся к ней погостить на две недели оставшегося отпуска.
Следствие по делу Варухина продолжалось, и чем больше подробностей выявляло оно, тем полнее открывалась глубина падения этого человека, чудовищная тяжесть его злодеяний, среди которых присвоение чужого имени и чужой славы было лишь одним из штрихов на черной совести негодяя.
Показания Варухина пролили, наконец, свет и на то, что оставалось тайной более четверти века…
ТАЙНА ИСЧЕЗНОВЕНИЯ ОТРЯДА «ТРИ К»
Уже третью неделю отряд Коржевского идет ускоренным маршем на северо-запад. Боевое задание — крайне срочное и важное, хранящееся командованием в глубокой тайне. Даже писарь Варухин, читающий почти все секретные документы, и тот лишь смутно догадывается о цели рейда. Партизаны торопятся, идут лесами, питаются сухарями да консервами, пьют сырую воду — разведение костров строжайше запрещено — и все же двигаются медленно. Приходится действующие дороги тщательно разведывать, обставлять охраной, и только тогда партизаны пересекают их с оглядкой и чуть ли не бегом.
Только в зеленом сумраке чащоб люди чувствуют себя немного свободней. Лес разнородный: то тянутся белостволки березы, то тревожно шумят верхушками осины, млеющие на солнце, зато старые сосны укрывают дороги так, что никакой фашистский «хеншель» ничего не заметит, если даже пролетит над самыми кронами. Глушь, сырой мрак, комары… Не шли, а пробирались гуськом по извилистым, не хоженным с начала войны тропинкам. Опытный разведчик Максим Костылев умудрялся находить дороги по приметам, которым учил его дед Адам: по низкой, квелой поросли малины, по высокому будылью вонючего журавельника, который вымахивал на целине обычно по грудь.
Сегодня Максим ехал верхом впереди отряда, сверяя маршрут по карте. Его догнал ординарец Коржевского, крикнул: «К командиру!» — и умчался обратно. Максим свернул с дороги и, пропуская мимо себя партизанскую колонну, подъехал к Коржевскому, козырнул:
— По вашему приказанию…
— Ты что эту чертову тропу выбрал? — напустился на него командир. — Не кусты, а колючая проволока! Всю бороду повыдрал. Идти невозможно. Так мы до морозов будем тащиться. Давай ищи дорогу пошире, получше.
— Товарищ командир, широкие, хорошие дороги не для нас… Там немцы. А для расчистки их от немцев моего взвода не хватит.
— Людей не дам, а другую дорогу ищи!
Максим, огрев коня плеткой, умчался вперед, кланяясь хлещущим по лицу зеленым веткам.
Лес и лес. Нетронутый, вековой. Пологие холмы переходят в низины, по низинам — болота, покрытые мелким, продутым ветрами осинником. Пока огибали болото, прошло полдня. Теперь надо наверстывать время.
«И когда закончится этот сумасшедший кросс по пересеченной местности?» — вздыхал Варухин. Он чувствовал себя так, как в те дни, когда шел с группой десантников Афанасьева. Усталость валила с ног, колючие кустарники кололи, раздирали в кровь руки, сухие иглы хвои сыпались за воротник мокрой от пота куртки. Варухин поеживался, почесывался и, сознавая собственное бессилие перед трудностями похода, раздраженно ругался. Идет, задыхается. Опять не заметил лежащую поперек дороги суковатую лесину, зацепился ногой, упал. А рядом товарищи над ним смеются. До слез обидно. Пошел дальше осторожнее, обходил сучья, отгибал ветки, хлещущие по лицу. Чем выше лимонное солнце, тем жарче в лесу, тем сильнее хочется пить. Воды кругом — хоть топись, а не напьешься: ржавая, горькая, лесной смолой пропахшая, да и добыть ее нелегко. Берега болот топкие, хлябь, зеленые мхи да синие окошки трясин.
Варухин жевал влажную зелень можжевельника, высасывал влагу, как учил когда-то лесовик дед Адам. У можжевельника, говорил он, острый дух и горький вкус, зато пососешь его — и есть не хочется. Так проходили день за днем Так и ныне. К вечеру жара спала, отряд остановился на ночевку в густом березняке. Откуда-то потягивает земляничным душком, звенят птицы. Темнота густеет, всходит луна. От ее света синеватая поляна покрывается паутинным узором.
