Олег Куваев - Искатель. 1969. Выпуск №1

Иногда кажется, что все это бредовой сон. Не было ничего. Ни моего предвидения, ни дороги из Москвы в Якутск, ни дороги из Якутска сюда. Я трогаю незажившую обмороженную кожу на лице. Она слазит темными, сухими лохмотьями.

Выхожу на улицу. Мороз. Луна. Темные окна домов. Они закрыты ставнями из оленьих шкур для тепла. Шуршание в воздухе. Шорох звезд. И в этой тишине вдруг крик с того берега реки:

— Ой-ко-о! Ой-е-ко-о!

Вспыхивает костер, исчезает — и снова крик.

Я говорю об этом Шкулеву, который чинит при свете камелька собачью упряжь.

— Гаврина жена, — отвечает он. — Прошлое лето Гавря поехал сети проверять на реку и до сих пор нет. Маленько тронулась. Зовет его. Пойду приведу…

Я отправляюсь с ним. По скрипящему твердому снегу мы идем с ним на красную мерцающую точку костра. Тишина. Давящая на голову тишина.

— Кабы в лес не убежала, — говорит Шкулев озабоченно. — Ловить долго.

От костра, который чудом горит из каких-то трех хворостинок, расширенными, безумными, ждущими глазами смотрит на нас маленькая женщина в драной кухлянке, с непокрытой головой.

— Пойдем, — спокойно говорит Шкулев и берет ее за руку.

Она покорно идет за ним и все оглядывается на костер — не возник ли возле него ее Гавря. Тишина. Скрип. И костер погас, утонул в оттаявшем снегу.

Мы приводим ее в свою избу и отпаиваем кирпичным чаем. Она пьет кружку, вторую, третью… Вздрагивает. И постепенно с лица сходит безумие, осмысленным делается взгляд.

— Иди домой, — говорит Шкулев.

Женщина в драной кухлянке уходит, все так же без шапки, без платка в пятидесятиградусный мороз.

— Жениться мне на ней, что ли? — спрашивает через час Шкулев. — Пропадет баба. Берданку-то отдашь, я видный жених буду.

— Отдам, — говорю я, — если…

— Птичку-то? Найдем. Пустое дело, в десять дней обернемся. Да неужели же ты из-за птички в такую даль тащился?

У меня есть запасной план: если казак Шкулев ошибается, спуститься по Колыме к морю и там берегом идти к Индигирке. Может быть, вторым счастливым случаем я наберу денег на новую экспедицию, но не знаю, выдержу ли я это сжигающее меня два года нетерпение.

Однажды Вася Прозрачный появился на пирсе с газетой. Он бегом мчался ко мне, еще издали размахивая ею.

— Капитально! Едем в Антарктиду, — не отдышавшись, сказал он.

— Как в Антарктиду?

— В Антарктиду экспедиция отправляется. Я там еще не был.

Уверенный его тон крепко подействовал на меня. А почему не Антарктида? Я оглянулся кругом. Причал, груды ящиков, пара катеров.

— Чего тут смотреть? — нетерпеливо сказал Вася. — Мотаем, друг, в Ленинград. Там набирают.

Но когда мы стали подъезжать к Ленинграду, он немного сдал.

— Знаешь, — сказал он. — Иди ты вначале к начальнику. Знаменитый человек все-таки. В газетах пишут и все такое. Я как есть простой работяга, шесть классов при восьми специальностях. А ты, ты ученый парень.

Все оказалось просто. Я приготовился к долгому коридорному ожиданию и попал к знаменитому человеку через пять минут после того, как нашел кабинет. Кабинет был увешан циркумполярными картами. В распахнутое окно шли редкие сигналы машин.

Лицо у него оказалось лучше, чем на газетных портретах. Такие лица бывают у старых летчиков. Он, кстати, и одет был в кожаную летную куртку.

— Что вас интересует в Антарктиде? — спросил он.

Этого вопроса я не ожидал. Антарктида же! Неужели не ясно?

— Какая конкретная проблема интересует вас в Антарктиде? — снова спросил он.

— Кем угодно, — сказал я. — Хоть пекарем, хоть конюхом.

Несколько секунд он смотрел на меня, потом заговорил ровным голосом:

— Я понимаю вас. Вы — взрослый человек и поймете меня. Это будет трудная, дорогая и сложная экспедиция. Я верю, что из вас выйдет хороший работник, пекарь или научный сотрудник. Но мы не можем позволить себе роскошь детского сада. Нам нужны готовые пекари, готовые ученые и из готовых ученых только те, кто имеет ясные цели в Антарктиде, а из тех, кто имеет ясные цели, только те, чьи цели согласуются с общей программой. Мы не можем везти людей в Антарктиду и там обучать их.

— Что делать? — спросил я.

— Жить, — ответил он и усмехнулся.

— Говорят, я ослепну скоро. Обидно. Ни черта не успел повидать.

Он подошел ко мне вплотную; и сейчас вблизи я заметил, что у него вовсе уж не газетное лицо. Лицо семейного человека. Видимо, у него есть дети. Про ордена и звания я знал, про детей — нет.

— Худы дела, старик… — простецки сказал он. — Что с глазами?

— Не знаю. Никто не знает. На горных лыжах стукнулся головой. Начал слепнуть.

Он вернулся к столу и что-то написал на бумажке.

— Вот, — сказал он, протягивая бумажку. — Знаменитый глазник, ученик Филатова. Это мой товарищ. Иди сейчас прямо туда. Я ему позвоню. Извини, что не выходит с Антарктидой. И вообще… не вешай носа.

— Ладно, — сказал я и пожал протянутую руку.

Без труда я нашел дом, где жил профессор, Поднялся на второй этаж. Позвонил. Дверь мне открыла медсестра.

Я вошел в приемную. Приемная была длинным коридором. Весь коридор был уставлен стульями. И на всех стульях сидели люди…

Люди в очках и без них. Старые и молодые; их было много. Но я смотрел только на одного. С манекенной прямотой на стуле сидел мужчина. У него не было лица. Вместо лица была сухая красная маска из шрамов, в этой маске прорезаны три узкие щели: безгубый, как бритвой прохваченный, рот и еще две щели выше, без бровей, век и ресниц, и в этих узких щелках блестела нефтяная чернота. Как будто из пипетки туда налили нефти. На каждой руке имелось по два пальца, две раковые клешни. Таким человек выходит, или его вынимают, из горящего танка. Это я знал по рассказам солдат.

Я смотрел на сгоревшего танкиста и в то же время каким-то боковым зрением видел всю массу ждущих очереди людей. Прямо по коридору открылась дверь. Оттуда вышел короткорукий, плотный человек в белом халате и белой шапочке.

— Вы не Ивакин? — спросил он.

— Да, — сказал я.

— Заходите.

Ждущие на стульях безропотно и безмолвно смотрели на меня, пока я шел мимо них; только танкист сидел все так же прямо, и нефтяная пылающая боль безмолвно кричала в смотровых щелях сгоревшего лица.

Профессор кивнул на кресло и стал задавать вопросы. История болезни, история моей слепоты. Потом он мельком глянул в мои глаза, завернул на секунду веки и подал примерочные очки.

— Когда проверяли в последний раз?

— Два года, — сказал я.

— Сколько было?