Марк Гроссман - Камень-обманка
Заметив, что адмирал видит его, солдат вскинул пальцы к козырьку фуражки.
— В чем дело? — мрачно поинтересовался Колчак.
— Он к вам, ваше высокопревосходительство, — объяснил Трубчанинов, вышедший вслед за адмиралом. — Я не решался беспокоить по пустякам.
— Что вам угодно? — спросил Колчак, останавливаясь возле мальчишки.
— Меня мобилизовали неделю назад. Я из станицы Еткульской…
— И что же?
Русые волосы парня выбивались из-под козырька мятой фуражки. Кудри слиплись от пота, и он мутными каплями натекал на карие выразительные глаза. Колчак подумал, что эту фуражку и шинель, которая явно не по росту новобранцу, и ботинки с обмотками сняли с убитого солдата. И это тоже сердило адмирала.
Трубчанинов, смущаясь больше обычного, сказал тихо:
— Вольноопределяющийся Россохатский. Кажется, Андрей. Назначен в контрразведку, к Сипайло. Он возражает, ваше высокопревосходительство. Просит перевести его в строевую часть или отпустить совсем из армии.
— Вот как! — пробормотал Колчак, и веко на его левом, прищуренном глазу вздрогнуло, как от укола. — Образование?
— Петроградский университет.
Колчак пожевал губами, прислушиваясь к грохоту и треску снарядов, в упор взглянул на солдата, заметил трехцветный шеврон на левом рукаве.
— Доброволец?
— Нет.
— То есть как — нет? Вольноопределяющиеся вступают в военную службу по добровольно выраженному желанию. Ну-с?
— Не знаю. Меня мобилизовали.
— Хорошо, передайте Сипайло, пусть переведет в действующий полк. А командиру полка скажете, что я повелел примерно наказать вас за распущенность и незнание воинских уставов. Идите.
В другое время адмирал не только не стал бы разговаривать с солдатом, но просто не заметил бы его. Однако сейчас не мог позволить себе действовать так, как привык, как хочется. Приходилось сдерживаться, награждать офицеров и солдат орденами, повышать строевых командиров в чинах без всякой очереди, завоевывая пошатнувшееся доверие армии к нему всякими путями.
Солдат откозырял, неловко повернулся и быстрыми шагами направился на южную окраину Баландино, где помещались люди Сипайло.
— Трубчанинов! — раздраженно крикнул адмирал.
Стоящий рядом лейтенант вздрогнул от неожиданности.
— Я здесь, ваше высокопревосходительство.
— Телефонируйте Лебедеву, что я немедленно еду в Омск… И еще квасу, холодного квасу, черт вас всех побери!
* * *Колчаку казалось, что он вполне согрелся, что ему даже жарко, и ноги перестали ныть. Он поднялся с койки, скользнул взглядом по заиндевевшим стенам камеры, и лицо его внезапно исказила гримаса. Еще совсем недавно он грозил рассовать по таким камерам большевиков, чтоб потом уничтожить их всех до единого, всех, всех! Он неоднократно говорил об этом с в о е м у правительству и с в о е м у штабу, союзникам и казачьим офицерам. Он надеялся: на всех столбах его победной дороги будут висеть коммунисты и те, кто им сочувствовал. Никакой пощады, никаких сантиментов! И вот теперь ему самому грозит намыленная веревка, и он лично должен заплатить кровью за моря крови, пролитой им.
Нет, о будущем не стоит думать, лучше о прошлом. «Лучше»… Один бог знает, что хуже…
Двадцать девятого июля, вечером, он прилетел в Омск, и ему тотчас доложили, что под Челябинском идут бои, еще неведомо, чем они кончатся, но он уже вполне понимал, что красные не только не выдыхаются, согласно прогнозам Лебедева и Сахарова, а, напротив, напирают с еще большей силой.
Тридцатого июля даже адъютантам и писарям штаба стало ясно, что Челябинская операция окончилась провалом, если не катастрофой.
Лебедев, торчавший на Южном Урале, продолжал доносить адмиралу, что сражение идет с переменным успехом — на войне, как на войне, — но ему уже никто не верил, и в штабе начались поиски виновных, подлая погоня за стрелочниками, которые, как известно, всегда в подобных положениях являются козлами отпущения.
Вносили в этот кавардак свою долю лжи разведка и контрразведка. Они в один голос утверждали, что нажим большевиков вот-вот ослабнет, ибо Деникин, без всякого сомнения, в самое ближайшее время опрокинет коммунистов, и они побегут, непременно побегут, это же ясно, как божий день.
Лебедев, вернувшийся в Омск в начале августа, вел себя как ни в чем не бывало — был важен, беззаботен и даже весел, будто это не он уложил под Челябинском последние стратегические резервы и поставил белую армию на грань катастрофы.
Будберг, столкнувшись с наштаверхом в ставке, тотчас пришел к Колчаку. Вместе со стариком был его ровесник, начальник 1-й кавалерийской дивизии генерал Милович.
— Извольте выслушать генерала, ваше высокопревосходительство, — сказал Будберг, подталкивая мрачного фронтовика к столу верховного, — мы обязаны знать правду.
Милович кратко и без прикрас изложил обстановку. По его словам, под Челябинском уложили все, что было боеспособного в армии, потери в людях и технике не поддаются учету. Что касается его кавдивизии, то он не досчитался после боев не только многих строевых частей, но и двух школ, готовивших инструкторов и офицеров.
Сухо попрощавшись с Миловичем, Колчак покосился на Будберга и, заметив, что старик не собирается уходить, спросил:
— Вы еще не всё сказали? Вам хочется окончательно отравить мне настроение?
— Ваше высокопревосходительство, — проворчал Будберг, — я действительно хочу кое-что сообщить вам. Я далек от того, чтобы торжествовать по поводу провала операции, хотя вы, может быть, помните, как я относился к этой авантюре с самого начала. Но и забыть ничего не могу. Короче говоря, я прошу уволить меня от должности, господин адмирал.
Он помолчал.
— Против нас наступает регулярная Красная Армия, не желающая, вопреки всем донесениям разведки, разваливаться и кричать «караул!». Она без промедления гонит нас на восток, и я боюсь думать, чем все это кончится. Я не хочу отвечать перед историей за эту вакханалию.
— Хорошо, — внезапно заговорил Колчак, — я подумаю. Зайдите ко мне позже.
В два часа пополудни старик вновь явился к верховному.
Адмирал сказал, не глядя на генерала:
— Я освобождаю вас от должности, барон. Господь с вами.
Однако он тут же вскочил с кресла, забегал по кабинету и, также неожиданно упав в кресло, пробормотал:
— Нет, нет, я прошу вас нести обязанности военного министра хотя бы до приезда Головина. Он уже выехал из Парижа. Всё еще можно поправить. Да, да — всё… А вас я освобожу, непременно освобожу, конечно же…
