Мор Йокаи - Похождения авантюриста Гуго фон Хабенихта
Кто прославился грабежом или разбоем, удостаивался чести вступления в их союз. Самый дерзкий, до безумия храбрый злодей становился их предводителем.
Если в каком-нибудь крупном городе Спиша, Польши, Подолии или Малороссии разыгрывался мрачный спектакль массовой казни, — словно из-под земли выскакивали гайдамаки, убивали стражников, освобождали осужденных и зачисляли в свои ряды.
Если где-нибудь молодую и прекрасную женщину за супружескую измену или колдовство обрекали на сожжение заживо, почти наверняка свершалось чудо: не успевал огонь в костре заняться, как налетали гайдамаки и увозили с собой согрешившую красотку.
Для всех сирых и убогих, промышляющих воровством, поджогами, разбоем, убийством, фальшивой монетой, похищениями и тому подобными делами и в страхе перед законом пребывающих, гайдамаки служили надеждой, утешением, провидением.
Потому и уважали их высоко.
Родины они не имели, зато служила им домом каждая чащоба, каждое безымянное горное ущелье от Матры до Волги.
Законов они не знали: что харампаша скажет, то и закон для всякого обязательный.
Всем награбленным добром распоряжался только харампаша — ни один разбойник не брал и динара из добычи, предводитель делил по справедливости. Кто отличался особой храбростью, получал в награду красивую девушку, спасенную из тюрьмы, с костра или со скамьи пыток.
Где бы ни разбивали гайдамаки свои становища: на земле императора «Священной Римской империи», трансильванского князя, валашского воеводы, польского короля или казацкого кошевого атамана, — подлинным владыкой земли сей был харампаша гайдамаков, он же и собирал подать.
Торговые караваны, идущие трудным путем от Турции аж до Варшавы, выплачивали — если господь не лишал их разума — известную мзду главарю гайдамаков, и тогда странствование по опасным лесам, горам и пустошам кончалось для них благополучно. Но если они по глупости нанимали вооруженную охрану — беда: гайдамаки заманивали их в ловушку, убивали солдат, грабили, а сопротивленцев предавали смерти.
С дворянами, хозяевами рассеянных там и сям поместий вели гайдамаки форменные сражения, воюя до последнего. Но если уж замирились с противником, то держали свое слово твердо, как мы увидим далее.
Церкви посещали они в основном с целью очистить алтарь от золотой и серебряной утвари, а пасторов удерживали при себе — конечно, людей стоящих: наказанных, либо изгнанных из монастыря за всякие проступки. Собственный священник служил им мессы, благословлял на рискованную экспедицию, в случае успеха торжественно воздавал хвалу господу, получал свою долю, участвовал в празднестве и танцах. Свершал брачный обряд, коли находилась пара, желающая обвенчаться, — мораль гайдамаки соблюдали строго. Похищение чужих жен считалось доблестью, но никому и в голову не приходило обольстить подругу своего же кумпана.
Городов и крепостей они не воздвигали, зато умели находить неприступные убежища в горах или на болотах: запасали столько провианта, что за лето никакой силой их оттуда выбить не удавалось — даже большая армия не могла взять их измором. Ну, а зимой волей-неволей приходилось снимать осаду.
Дерзость и бесстрашие гайдамаков 'лучше всего доказывает случай, из-за которого я попал к ним в руки.
Трансильванский князь вторгся в Польшу с двадцатью тысячами солдат. Татарский хан атаковал их восемьюдесятью тысячами и всех взял в полон. Тогда явились гайдамаки — около четырехсот человек — караулить возвращение татар. Покуда приближался авангард с большей частью добычи, подготовили гайдамаки лес, подпилив деревья на дороге, и завлекли авангард сей в недурную мышеловку. Две тысячи татар раздавило рухнувшими деревьями.
Отрыв глаза, увидел я громаду поваленных стволов, в сумятице сломанных разлапистых сучьев — нечто вроде поля конопли, побитого градом. Гайдамаки рыскали там и сям в поисках татарской добычи и время от времени вытаскивали человеческие тела, в которых еще теплилась жизнь. Если распознавали иных — не татар, — то извлекали их на свободу из лесной колючей могилы.
Лежал я на груде еловых веток у журчащего ручья. Передо мной стоял верзила с безобразной и угрюмой рожей. В сравнении с ним даже господин советник — истинный рыцарь святой Мартин, которого всегда изображали красавцем. Рыжая борода, рыжие брови, медно-красная физиономия, отрезанный нос — очевидный знак, что когда-то он имел удовольствие познакомиться с русским правосудием. Был он мускулистый, как святой Христофор. За ним маячило несколько подобных фигур, но другого такого страшенного не было.
— Ну, парень, — басовито промычал он, опершись локтями на двуручный палаш для отсечения голов. — Ты еще жив? Можешь приподняться на колени? Правую руку можешь поднять? Ну, оставайся на коленях да подымай руку. Клянись, что идешь в гайдамаки, а то будешь валяться среди трупов.
Я, правда, кое-что слышал о гайдамаках, но без особых подробностей. Хорошенько узнал их позднее, а в ту минуту кто и для чего меня вербовал — не все ли равно. Да, конечно, говорю, иду к вам, в живых только оставьте.
— А ты кем раньше был? — пробурчал рыжий. — Землю пахал или, может, из дворян?
Вряд ли я так уж солгал, сказав, что всю жизнь мыкался, разве что мух с голоду не ловил.
— Оно и ладно. Дворяне нам ни к чему. А теперь тебе испытание.
Он свистнул, и двое здоровенных молодцов вывели из пещеры девушку необычайной красоты. Ни милее, ни краше я в жизни своей не видывал. Лицо бело-розового оттенка, глаза синие, губы изящные, нежные — вижу так ясно, будто она и сейчас передо мной: стройная, высокая, светло-золотые волосы свободно струятся до лодыжек.
— Ну, приятель, испробуем тебя, — возгласил рыжий. — Бери палаш да отруби-ка девице голову. Это похищенная нами барышня из благородных. Родителей мы известили: чтоб к сегодняшнему утру прислали выкуп, а иначе пусть ждут голову дочери. Денег от них нет, а мы крепко держим слово. Руби! — И подал мне двуручный палаш.
Девушка опустилась на колени в мягкую траву, убрала золотые свои волосы, покорно обнажив белоснежную, дивную шею. А я, выходит дело, руби.
Бросил я палаш под ноги рыжему:
— Бери на себя грех, рыжий черт! Я не отрублю голову прекрасной девице, хоть на куски меня разорви!
— Ага! — усмехнулся рыжий, — вот ты себя и выдал. Будь ты простым парнем взял бы палаш да и рубанул, а не стал дожидаться, пока я тебе голову снесу. Ты, видать, из благородных, скорее своей головой поплатишься, нежели девицу убьешь. Ладно. Падай на колени, а девица тебе голову отрубит. Это моя дочь.
Девушка быстро поднялась, и рыжий протянул ей палаш: схватила она легко одной рукой палаш и резким поворотом головы откинула волосы.
