Олег Верещагин - Путь в архипелаге (воспоминание о небывшем)
— Правда, конечно, — она смотрела на меня через огонь, и я не мог различить выражения её глаз. Странно. Огонь должен освещать. Но он прячет, делая лица одинаковыми. Около огня невозможно разглядеть, какое у человека выражение глаз, улыбается он, или насмехается… Но сейчас я знал, что Танюшка говорит правду.
— А почему, Тань? — тихо спросил я. И подумал, что мы уже долго знакомы. И много раз уже сидели вот так у самых разных костров. Но такого разговора у нас ещё не было. — Почему ты так решила?
— Потому что… — она замялась и жалобно попросила: — Не надо, Олег, я же всё равно…
Я увидел — даже в свете костра! — как она побагровела. И засмеялся от внезапно заполнившего меня — как ситро заполняет кружку! — пузыристого, шипящего чувства радости. Причём для этой радости у меня не было ни слов — ни даже мыслей.
— Знаешь, я удивился, когда ты согласилась идти к нашим, — вместо продолжения разговора сказал я. — Думал, ты испугаешься.
— Как Ленка Власенкова? — вспомнила Танюшка. — Ленка потом помнишь рассказывала, что сперва как к нам в штаб попала, хотела сразу удрать. Думала — притон какой-то… Нет, я сразу сообразила, что и ребята и девчонки у вас хорошие… А вот я удивилась когда знаешь что? Когда ты к нам домой пришёл. До сих пор не знаю, как ты мой адрес разыскал?
— В клубе собачников, — признался я. — Твоего Черныша там хорошо знают… Туда-то я пришёл, а вот около твоего дома минут сорок ходил. Если бы мне твой отец открыл, я бы, наверное, сбежал.
— А открыла я, — задумчиво сказала Танька. — Знаешь, Черныш, наверное, не ест. Он не любит, когда меня долго нет.
— Кузя тоже, — вспомнил я своего пса. Танюшка засопела. Серьёзно так, с претензией на слёзы, и я поспешил попросить: — Тань, может быть, ты споёшь опять?
— Ты меня отвлечь хочешь, — вздохнула она. Я кивнул:
— Ага. И сам хочу отвлечься, угадала. Спой какую-нибудь нашу.
— Сейчас, — она села прямее и склонила голову набок… Но прежде чем начать петь — сказала вдруг:
— Помнишь, как твой Сергей говорит? «Насильно слушать у костра враньё никого не заставишь — это не у телевизора…» Слушай, Олег.
В школьное окно смотрят облака,Бесконечным кажется урок,Слышно, как скрипитПёрышко слегкаИ ложатся строчки на листок.
Первая любовь, юные года,В лужах голубых — стекляшки льда…Не повторяется,не повторяется,не повторяется такое никогда…
Песенка дождя катится ручьём,Шелестят зелёные ветра…Ревность без причин,Споры ни о чём —Это было будто бы вчера.
Мимолётный взгляд удивлённых глазИ слова — туманные чуть-чуть.После этих словВ самый первый разХочется весь мир перевернуть.
Первая любовь, снег на проводах,В небе — промелькнувшая звезда…Не повторяется,не повторяется,не повторяется такое никогда…
С. Туликов* * *Спокойной ночи у нас не получилось. Вернее — не получилось у меня.
Я проснулся от стремительного ощущения падения — и схватился обеими руками за края кровати, а на самом деле — за широкий сук, на котором лежал верхней частью тела. Говорят, что такое снится, когда во сне растёшь, и я, ещё толком не очнувшись, вроде бы даже вспомнил свой сон.
Но тут же забыл его. Какой тут сон, когда наяву творились вещи почуднее!
Сперва мне показалось, что за деревьями мельтешат светлячки — только какие-то разноцветные и излишне активные. Но это потому, что я ещё до конца не проснулся. В следующий миг до меня дошло, что это на самом деле очень далеко — километров за тридцать, не меньше! — и никакие это не светлячки.
Трассирующие пули, как в кино про войну — вот что это такое. Только не так густо, как показывают в фильмах; то тут, то там, реденько.
Честно — я обалдел. Так, сидя и остолбенел, даже рот приоткрыл, наблюдая за бесшумным — расстояние было точно большим — полётом цветных точек. Это могло значить одно — люди тут есть…
…точнее, это ещё значило, что у этих людей имеется оружие посерьёзнее мечей. Неясным оставалось лишь одно: что это за люди. А это-то как раз и было самым важным, если честно.
Стрельба продолжалась совсем недолго. Кроме того, она не могла меня разбудить. Так от чего же я проснулся?
Всё это время я лежал неподвижно, повинуясь какому-то инстинкту, появившемуся внезапно и очень кстати.
Потом внизу — там, где мы жгли костёр — зашуршал пепел. Хрустнули полусгоревшие ветви. И уже беззвучно проплыли куда-то в сторону тени.
Раз. Два. Три… Семь. Восемь… Двенадцать.
Страх отпустил меня не сразу, оставив после себя унизительный холодный пот, спазмы в желудке и кислятину во рту. Я не знаю, кого видел, даже очертаний толком не различил. Знаю, что избежал смертельной опасности. Каким-то чудом…
Мне пришлось пересилить себя, чтобы спуститься с дерева — да и то я выждал чуть ли не полчаса, не опасаясь, что усну. Страх не давал… Подсвечивая зажигалкой, всмотрелся в пепел.
Он был истоптан — в нескольких местах отпечатались следы. Не звериные… но и не очень похожие на людские. Какие-то нечёткие, словно оставлявшие их были обуты в бесформенную обувь.
Мне вновь стало страшно, и я, погасив зажигалку, долго не мог влезть на дерево, холодея каждый раз, когда срывалась нога — мне казалось, что вот-вот кто-то вцепится в плечи и поволочёт в темноту. Мне в сознательном возрасте ни разу не доводилось надуть в штаны, но сейчас я был близок к этому и наверх вскарабкался в полнейшем изнеможении, весь дрожа.
Танюшка спала, и я даже разозлился на неё. Но сопение девчонки действовало успокаивающе; я устроился, скорчившись у неё в ногах, сунул руки под мышки и… сам не заметил, как всё-таки уснул.
* * *— Смотри, Олег.
В голосе Танюшки было потрясение. Надо сказать, я её понимал.
Мы стояли внизу голого каменного откоса. Не помню, чтобы я видел такой в нашем мире в этих местах, да это и не важно. Откос уходил влево и вправо, словно огромный нож вспорол в этом месте лес на несколько километров, вывернув вал перемешанной с галькой земли. Конечно, это было не так. Но похоже.
Однако, не этот геоморфологический памятник нас удивил — нам хотелось есть, до природных ли тут недоразумений? А вот на этом валу — в сотне метров справа от нас — лежал большой серый валун.
И это был не просто валун.
Когда-то чья-то рука придала валуну очертания лежащего человека. Он опирался щекой на кулак левой руки, а правой — придерживал рукоять меча, вытянутого вдоль ноги. Черты лица были только намечены, но всё же хорошо различалось, что неведомый скульптор изобразил подростка — с правильным лицом, с упавшей на щёку прядью волос.
