Алексей Ливеровский - Охотничье братство
— Знаешь, если бы не снег, она бы его сгоняла. Это факт. Бывает?
— Бывает, не часто. Если прибылой. Старый после долгого гона прячется в завал, под бревна, в деревню, в дома, из куч хвороста за уши вынимал.
— Частенько путают. Отберут словленного, хвастают — «согнал» или «согнала». Отличить просто: подними согнанного за задние лапы — он, как флаг на ветру, не гнется. Знаешь?
— Знаю, проверял.
— Удивительная выжловка. Вязкость и чутье смертельные… И все равно, не сердись, Алеша, я бы ее в племя не пустил — слабый голос, а это основа. Потеряли мы голоса! Ой, как вспомнишь — рев и музыка!
Каково мне было это слушать. И за Дольку обидно. Но не в характере Ильи менять свои решения, и судит он обо всем по-своему.
Наша компания любила собираться у Ильи Владимировича в маленькой темноватой квартирке во дворе на улице Чернышевского. Где охотники — там споры. Горячие и путаные по причине некоторой вольности обращения с фактами, присущей охотничьей среде. Говорю это не в упрек, ибо сам охотник и понимаю, сколь трудно иногда оставаться на позициях принижающего разума в общении с таинственными силами природы. И надо сказать, что мы частенько обращались к хозяину дома за разрешением неясного. В компании нашей, наряду с людьми рядовыми, были и преуспевающие, и высокопоставленные по различным линиям. Никто из них не пренебрегал возможностью спросить совета у Ильи Владимировича — и не только по охотничьей и автомобильной части, а и по разным житейским вопросам. Многие называют его просто Ильюшей, за честь почитают, отнюдь не уничижительно.
Кое-кто из дальних знакомых ставил Илье в упрек любовь к застолице. Выпивал он довольно крепко, особенно после смерти Наташи — жены, с которой душа в душу прожил тридцать два года. Под хмелем становился разговорчивым, еще более упрямым в суждениях, но никогда — крикливым и задиристым. И, что совсем удивительно, наутро всегда был в полной форме. Курит безудержно, в жизни я не видел еще такого курильщика. Сколько бы он ни запасал, сколько бы ни захватывал с собой любимых сигарет, все равно очень скоро просил у курящих: «У меня все».
Детей у Ильюши не было. Может быть, потому он любит возиться с чужими. Без всякого сюсюканья, обращается с ними как с равными. В деревне типичная картина: где-то внизу, задрав голову, карапуз; наверху Илья, склонив голову, слушает и советует: «Говоришь, не клюет? И не удивительно, — что за крючок? Багор! Погоди, я схожу домой, принесу, навяжем какой надо».
Раздумывая о жизненном пути моего героя, я испытываю двойственное чувство: любуюсь человеком и досадую на то, что он ничем высоко почетным не отмечен, — медалей и тех немного. Годы безупречной работы, две кампании — не в тылах, чернорабочим войны, два ранения…
— Ильюша! Как тебя первый раз ранило? В атаке?
— Да нет, по-глупому. Вез раненых с какого-то, уж не помню точно, в общем, Ярви. Он вышел из леса на лыжах и с автомата вот сюда, — палец упирается в грудь под правой ключицей, — и насквозь, пуля на спине под кожей.
— Кто же раненых дальше повез?
— Сам. Еле-еле.
— Почему нет отметки в воинском билете?
— Долго лежал, сами не поставили: надо было идти — не до того было.
— В Отечественную был ранен?
— У Замогильной, под Гдовом. Выходили из окружения — пулевые в обе ноги.
— И как?
— Добрался, вышли к Сланцам, а оттуда меня в Буй. Лежал.
— Опять не отметил?
— А зачем?
— Ильюша! Шел к тебе — внизу, в парадной, объявление, регистрация участников Великой Отечественной к сорокалетию Победы. Записался?
— Зачем?
— Как зачем? Ну хоть прикрепят тебя к особому магазину…
— У меня все есть.
И опять думаю. Сколько людей, мало сделавших в жизни, считают себя обойденными, обижаются, сердятся, напористо хлопочут. Противно. Но… видимо, такова жизнь, что иногда нужно о себе напоминать.
Пишу об Илье и боюсь, очень боюсь момента, когда он прочтет эти строки, — застесняется, запротестует. А я его и не спрошу.
Есть у Владимира Высоцкого песня о шофере. Вы помните: «Я вышел ростом и лицом, спасибо матери с отцом. С людьми в ладу, не помыкал, не понукал. Спины не гнул, прямым ходил, и в ус не дул, и жил как жил, и голове своей руками помогал».
Как она подходит к Ильюше!
Перед пенсией Илья Владимирович купил в новгородской деревне на берегу красивой тихой Увери избушку. Теперь каждое лето живет там подолгу, до осени. Жизнь простая: с утра надо спуститься к реке, помыться, принести попутно воду, убрать комнату, сварить завтрак и обед себе и собаке, а потом, потом — покой, созерцание. Выходит Ильюша из дома, садится под окнами на лавочку — справа ирландка Веста, слева банка из-под сайры в томате для окурков. На ногах домашние кожаные тапочки на босу ногу. Сидит не шевелясь; сузит глаза, приглядываясь, что за машина запылила за рекой по дороге, куда полетела стайка диких уток. Все видит, ничего не пропустит. Заметит, кто, столкнув с берега лодку, отправился блеснить щук, кто по спешной надобности пошел в лавку, чья корова не вернулась со стадом, куда крадется соседский кот.
В щуке 10 кг. (На озере Городно. 1965 г.).
Отдыхает Ильюша. Подсаживаются к нему люди покурить, побеседовать. (Владыкино, 1981 г.).
Отдыхает Ильюша, пока солнце не спрячется за лес. Сильно курит «Шипку» — консервная баночка как белоигольный еж.
Люди Илью знают и любят; проходя мимо, присядут, побеседуют или за руку поздороваются, постоят. Кому уж очень некогда, пройдет мимо — и все же шапку рукой приподнимет.
Побывал и я там, пришел прямо с автобуса.
— Привет, Ильюша!
— Привет! Приехали, значит. Письмо получил?
— Нет.
— Так я и думал. Почта стала плохо ходить: на шестой, на седьмой день письмо в городе.
— Что так?
— Смотри туда. Видишь?
Вижу, против дома Ильи на стенке сарая висит синий почтовый ящик. Вокруг высоко поднялась крапива.
— Вижу, так что?
— В этом все дело. Девчонка-почтальонша приходит, она в мини-юбке. Ей же не попасть. Который день сижу и все думаю: то ли взять косу, выкосить крапиву, то ли перевесить ящик на мою избу?
И тут никак нельзя, чтобы повеселело лицо у рассказчика, улыбнулись губы или — избави бог! — самому рассмеяться. Какой тогда рассказчик? Разве что — в глубине глаз, прикрытых длинными ресницами, как искра, мелькнет смешинка, самая малая.
Сидит на лавочке у дома над древней и тихой Уверью милый мудрец-созерцатель. А я здесь, в городе, о нем раздумываю. Чем заслужил наш Ильюша стойкую и уважительную любовь друзей-охотников? Ответ нахожу сразу: хороший, добрый человек — этого мало; важно, что он твердый и точный хранитель охотничьих традиций, строгой этики, неподкупный арбитр в спорах.
