Лесные тайны - Николай Михайлович Мхов
От устья Яны, куда с верховья вместе с молем сплывали сплотчики с веселыми подругами, не осталось и следа. Все вокруг на сотни километров затопила перегороженная плотиной Волга. Бескрайнее водохранилище, свирепое в непогоду, сияющее в вёдро, по праву называлось теперь морем. Далеко за поселком, в сизой дымке горизонта, темным пояском окантовывал полукружье лес.
В двадцати километрах от Яновки, в новом, архангельской рубки доме, крытом железом, проживал с Ефросиньей Дмитриевной старый лесник Василий Кириллович Борунов. Седой, сутулый, но широкий в плечах, Василий Кириллович являл собою картину крепкой, здоровой старости. Живые, острые глаза по-прежнему светились ясной мыслью и нерастраченной силой. Но густая белая борода и неразглаживаемые морщинки на задубленной коже лица свидетельствовали и о прожитых годах, и о недавно пережитой беде. Старик ссутулился, словно плечи придавила навалившаяся тяжесть.
Заметно изменилась и Ефросинья Дмитриевна. Поблекли щеки, от губ и глаз густо залучились морщинки, а между бровями легла горестная складка. И только когда приезжал Сергей с женой и девочкой, в зрачках загорались прежние искорки, исчезала привычно затаившаяся в глазах тень.
Жуткая весть пришла в зимний вьюжный вечер на третьем году войны: лесхозовский рассыльный привез похоронную. Петр, богатырь и красавец Петр, которого мать уберегла от медведя, не спасся на войне. Подводная лодка однажды ушла на боевое задание и не вернулась. «Подводник Петр Борунов, — сообщала „похоронка“, — пал смертью храбрых, море стало его могилой».
И если бы не врачующая сила леса да не любовь близких, не перенести бы Василию и Фросе этого удара.
Пятеро суток пропадал в лесу Василий Кириллович. Прочтя «похоронную», отвернулся от искаженного мукой лица жены и на ее немой вопрос прохрипел не своим голосом:
— Не могу в избе…
Схватил ружье, патронташ и крепко стукнул дверью.
Фрося не кричала, не выла, как воют бабы по покойнику. Она как свалилась с «похоронкой» в руках на широкую скамью, так и осталась неподвижно сидеть до утра.
Утром приехал Сергей с женой и дочкой. Увидев их, Фрося поднялась было для встречи, разомкнула губы, но вместо приветствия вырвался из груди страдальческий вопль, руки бессильно упали на стол, голова сникла, пальцы впились в растрепанные седеющие волосы.
Сергей оторвал ее голову от рук, прижал к себе и, не скрывая, не стесняясь своих мужских слез, целовал мокрые щеки матери, как мог, утешал:
— Перестань, мам. Не надо, мам.
Леночка прижалась к ногам бабушки, лепеча сквозь слезы что-то свое, сердечное, милое, детское. Сноха Ирина, крепко закусив носовой платок, напрягала все силы, чтобы не разрыдаться в голос, и все терла и терла тонкими пальцами пульсирующий висок.
Сердечное участие близких облегчало боль. Сергей с семьей остался ночевать у матери, на другой день, обеспокоенный отсутствием отца, он собрался его разыскивать.
— Ты не трожь, сам справится, — решительно сказала ему мать, — в лесу он не пропадет!
Василий Кириллович вернулся в сумерках на исходе пятых суток. Отряхнул валенки рукавицей, повесил на стену ружье, снял полушубок, тяжело шагнул к скамье, устало сел, вздохнул.
Ефросинья Дмитриевна, прижав сцепленные пальцы к груди, молча следила за его движениями. А когда Василий Кириллович обратил к ней лицо, она вскрикнула, бросилась к нему, схватила ладонями седую голову и тихо заплакала. Перед ней сидел на десяток лет постаревший человек. Василий ссутулился, побледнел, обтянутые сухой кожей широкие скулы резко очерчивали впадины щек, в черных зрачках вспыхивали искорки.
— Вася… Кириллыч… Эк тебя скрутило как.
Он провел заскорузлой рукой по ее волосам, медленно, твердо сказал:
— Будем жить, мать. У каждого, почитай, такая беда в доме. Люди вона какие дела ворочают — надо, мать, жить!
Глубокая морщина, запавшая между кустистых седых бровей, утверждала непреклонное решение: надо. Да, надо жить!
Ефросинья Дмитриевна провела пальцем по незнакомой ей межбровной борозде и поняла, что это печать жестоких дум и страшной борьбы сильного, лесного человека с самим собой. Она облегченно вздохнула и заторопилась ставить самовар.
Как прожил пять суток в лесу, чем питался, где ночь коротал, какие думы терзали его душу, с какой смертной силой он вел борьбу — никому, ни единым словом, ни единым намеком не выдал Василий Кириллович. А Ефросинья Дмитриевна, понимая, что этого нельзя касаться, и никогда не спрашивала его.
А судьба Сергея сложилась иначе. После института он долго пропадал в глухой тайге в каких-то экспедициях. Писал скупые письма или телеграммы в три слова: «Здоров. Целую. Сергей».
Отец с матерью так и не знали, где он работает, что делает. И вдруг без предупреждения Сергей вернулся к старикам с молодой женой и грудной Леночкой. Его назначили директором лесохимического предприятия, сооруженного за год до войны, недалеко от тех мест, где ранее размещался лесхоз.
Тонкая, худенькая, похожая скорее на подростка, чем на мать, Ирина с ребенком вызвала у Фроси слезливую жалостливость, а у Василия нескрываемое удивление.
— Тоща. Дюже тоща, — бормотал он.
Но оба от души обрадовались невестке, крепко расцеловали ее и принялись усиленно откармливать, твердо уверенные в том, что, «видать, не жирно жилось» и что «для молока ребенку матери требуется настоящий харч».
Не желая обижать стариков, платя им искренней любовью за их заботу, Ирина старалась даже через силу есть все, чем потчевали ее старики.
Сергей рассказал, как после института он много работал в области лесохимии вместе с Ириной, которая на последнем курсе стала его женой.
— Ах ты бессовестный, женился и молчал! — ахнула, всплескивая руками, мать.
— Неладно, — пробасил отец.
— Да я, — рассмеялся Сергей, — боялся писать, что такую тощую в жены взял.
Невестка с внучкой неделями гостили у бабушки с дедом. Бабка души не чаяла во внучке, находя ее «писаной красавицей, умницей и вылитым Сергунькой». Дед подходил к кроватке, смотрел на улыбающиеся губенки и бубнил, ухмыляясь в бороду:
— Чего-то, видать, мелюзга тоже соображает.
Самому Сергею редко удавалось посещать родителей. Случались месяцы, когда он приезжал не более одного раза, да и то наспех, без ночевки, без чаепития и обеда.
— Отца-лесника чуждаться стал, — сердито хмурился Василий Кириллович.
— Мог бы, чай, родителев повидать, — вторила ему Ефросинья Дмитриевна.
Но Ирина горячо заступалась за мужа, доказывая, что Сергей остался тем же и по-прежнему глубоко уважает родителей, но перегружен работой, раньше двенадцати ночи домой не возвращается, и обижаться поэтому на него нельзя.
Старики все это и сами прекрасно понимали, но все же
