Александр Черкасов - Из записок сибирского охотника

По всей степи, на прилежащих озерках и в култуках речек была еще такая масса всевозможных пород уток, что, не видавши, трудно поверить. Но в самой же необъятной степи во многих местах тюфикали большие и малые кроншнепы и разгуливали громадные степные курицы (дрохвы), которые, завидя нас, грузно, с разбегу, поднимались на воздух или западали в неровностях степи. Тысячи жаворонков, как и бабочки, тряслись и звенели в воздухе и как бы радовались вместе с нами, благословляя весну. Последние вереницы гусей неслись местами в прозрачной синеве неба и оглашали степь своим зычным покрикиванием, как бы радуясь приволью и вдыханию освежающего воздуха. Легко, свободно дышалось и нам на степном просторе; только одно неладно: нет-нет да и познобит маленько какой-то особой дрожью, словно чем-то мазнет по сердцу, то теплой надеждой, то холодным сомненьем — аж жутко станет!..

Приехав к Скородумову, я ночевал у своего приятеля и келейно узнал от него, что «тот» цыган проживал всю зиму где-то по р. Онону и, как он недавно слышал, находится там и теперь. По незнанию в точности места жительства и из опаски Скородумов письма моего не передал Заре, а потому я и взял его обратно.

Выехав из двора Скородумова, я направил свой путь на р. Онон как потому, что мне хотелось познакомиться с этой громадной и роскошной долиной Восточной Сибири, так и по той причине, что я порешил во что бы то ни стало отыскать Зару.

Подвигаясь по долине Онона, я уже не скрывался от Михаилы, и он помог мне узнать положительно, что искомый цыган со своей семьей находится в богатом селении М-м, до которого оставалось уже только несколько десятков верст. Мы, сообразив это, рассчитали так, чтоб непременно приехать в это селение утром и в случае надобности прожить в нем под разными предлогами сколько потребуется, но чтоб непременно повидаться с Зарой.

Прелестное утро дышало своей свежестью, когда мы часов около девяти приехали в М-м и остановились на станции, но в ней, кроме старухи и женщин, никого не нашли. Спрашиваем, где же люди?

— А ушли на следство, господин-барин, — отвечала старуха.

— На какое следство, бабушка?

— Да, вишь, родимый, проживал у нас цыган…

— Ну, так что же? — перебил я старуху.

— Так вот, кормилец, грех и попутал. — Какой же грех?

— Да цыган хотел выдать свою дочь за другого цыгана, а она, значит, уперлась: не пойду, говорит…

— Ну?

— Отец-то, значит, осерчал да и побил дочь, а она ночью-то взяла да и убежала…

— Ну? Бабушка?

— Цыган-то хватился, видит: дочери нет; он пал (сел) на коня, да и нутко по дороге, — вот откуль ты приехал. Значит, смекал чего-то; догнал ее, милую, да побил крепко и притащил домой.

— Бедная Зара!.. — вырвалось у меня невольно. Старуха покосилась на меня, что-то хотела сказать, но умолчала и только перебирала руками под приподнятым передником.

— Что же дальше? Бабушка! — сказал я, спохватившись.

— Да что, батюшка! Тут грех-то и вышел. Дочь-то ночью скрылась опять да и утопла в Ононе…

— Как утопла? — уже почти вскричал я и не мог удержаться от слез, а сердце мое сжало тисками.

— Да как? — значит, навязала на себя камень да и бросилась в речку.

— Когда это было? Бабушка!..

— А вот позавчера, мой родимый!

— Что же, не искали? Ведь можно было откачать! — уже едва говорил я.

— Как не искали! И нашли, в то же утро; нашли, так уж не захватили… А красавица-то какая была, словно нарисованная! Что поделаешь, верно, воля господня, значит, предел подошел! — и старуха непритворно заплакала.

В эту минуту я точно окаменел, и ни одной слезы не выкатилось из моих глаз. Я тупо смотрел на старушку и едва мог спросить ее:

— Где же она? Бабушка?

— Да сутки лежала в ледянке, мой батюшко, а вот утрося (сего утра) приехал заседатель, делал опрос, составил акт — и велел схоронить. Поди-ка, уж закопали! — сказала старушка и посмотрела в улицу.

— Вон идут! — проговорила она сквозь слезы.

Я вышел на крылечко и увидал большую массу народа. Впереди шел священник и заседатель, а в средине толпы, качаясь, шагал старик цыган за конвоем. Лицо его было бледно, полно ужасной грусти, и слезы бежали на щеки. Он что-то говорил и бил себя в грудь кулаком.

Я не мог выдержать этой страшной картины. Особенно тяжелое впечатление производили на меня лопаты, которые несли в толпе три или четыре человека, я невольно отвернулся и ушел в избу, где уже кипел самовар и что-то стояло на тарелках. Но я есть ничего не мог, попросил поскорее лошадей и, заскочив в кибитку, почти не помню как, выехал из деревни. Тут слезы полились градом, на сердце стало полегче, но душа моя рвалась на части, и я проклинал свои ночлеги. Точно внутренний голос говорил мне в самое ухо — не ночуй и захватил бы Зару живою!..

— Мир твоему праху, несчастная! — шептали мои уста; но слезы душили, и у меня срывались слова: «Зара, Зара! Неужели, моя голубушка, я — причиной твоей ужасной судьбы!..»

Михайло сел на козлы и всю станцию протолковал с ямщиком. Первый говорил тихо, но ямщик не опасался, и до меня несколько раз доносились его слова: «Ну, брат, и красавица… вся деревня жалеет… никому не досадила… перебил… убегала… какой-то фыцер… писала… словно рехнулась… не вынесла… все ждала… убежала б… она бы, брат, нашла… умница… Не догнал бы?.. предел, значит…» Дальше я не вынес, упал на подушку, зарыдал и накрылся с головой полушубком…

Мая 18-го я был уже назначен приставом в Култуминский рудник, еще до моего приезда в Нерчинский Завод. Вскоре после этого Муравьев сделал представление министру двора, и г-н А-в за открытие Бальджиканской золотоносной россыпи получил какую-то награду и шестьсот рублей ежегодной пенсии. А я? Я — ничего! Только попользовался тюменским ковром, который получил в подарок от г-на А-а еще в Бальджикане, при прощании!.. Тетерину А-в послал из Иркутска глухие серебряные часы…

За упокой Зары я молюсь и доныне. Да, действительно, на все воля господня!.. И все мои планы канули в Лету, как канут и эти воспоминания…

В Кадаче

В 1858 году я управлял Верхнекарийским золотым промыслом в Нерчинском горном округе. Однажды, тихим весенним вечером я сидел в кабинете и думал, как бы сорваться дня на два или на три в любимую тайгу, чтобы позверовать и отвести охотничью душу. Промысловое дело идет хорошо, все в порядке, все служащие на своих местах и знают свои обязанности. Отчего же и не съездить? Разве что случится во время моего отъезда… вот беда! Хуже всего — это тюрьма, в ней более тысячи ссыльнокаторжных! Теперь же весна, и они бегут едва ли не каждый день по нескольку человек, но ведь я тут не виноват, это дело военного караула…