Вячеслав Пальман - Восточный кордон
Перевалив поперечный хребет и так и не увидев простора, парень пошёл дальше, ломясь через дебри по каменному склону, и до вечера успел одолеть километров семь такой чащобы, которая никого безвозмездно не пропускает. Он оборвал брюки, разлохматил кеды, вымазался в глине, промок, но силёнка ещё была. К счастью, в карманах штормовки, кроме мыла, щётки и зубной пасты «Поморин», у него нашёлся десяток конфет, которые помогли притушить голод. Когда стемнело, хлопец оказался у берега речки, тут он и свалился поспать, не имея возможности зажечь костёр и обсушиться. В общем, попался…
Таня и её провожатые, естественно, сбились со следа. Они шли всё вниз и вниз, пока не оказались у притока знакомой уже реки, где жили лесорубы. Парень сюда не заходил. И туристы вернулись к себе на бивуак.
Александр Сергеевич уже побывал здесь и сам ушёл в поиск, оставив записку для Тани: «Иди на Прохладный, — писал он, — сутки жди и отправляйся дальше. Поиском займутся лесники».
Опытный проводник живо отыскал след парня, сделал по ходу зарубки, поднялся за ним на водораздел и пошёл к реке. Туман стал быстро исчезать, посветлело. До темноты Сергеич не сумел добраться до берега, зато, поднявшись на скалу, просмотрел всю узкую зеленую долину и отметил скалы по левую руку: там едва заметно курился дымок. А может, это туман таял?..
Ночевал он с удобством, у своего костра.
Саша и литовские туристы разминулись с Таней, но удачно отыскали зарубки Сергеича и тоже вышли в эту долину, однако значительно ниже, обогнав заведующего приютом на добрый километр. Ночевали они близко к белым скалам, но чужого костерка не приметили. Его закрывал высокий лес.
Саша надеялся дойти до кордона, оповестить лесников, а после этого вернуться на приют, куда явятся все остальные туристы и Таня.
Так на двух или трех километрах в верхнем бассейне реки Сочинки разобщённо, не зная друг о друге, появилось много людей. Одни искали. Другие прятались. Третьи выслеживали.
3Браконьеры с тяжёлой ношей на плечах прошли так далеко от затаившегося Молчанова, что он не услышал и не увидел людей, хотя путь их начинался с той самой звериной тропы, на которой лесник выручил оленя, только много ниже этого места. Видно, они ставили не одну петлю.
Хищники собирали жатву с той беззвучной, изуверской охоты, которая убивает наверняка. Сняли и унесли оленуху из одной петли, а затем пойдут проверять и вторую. Вот тут-то они и должны нарваться на Молчанова.
Егор Иванович не знал, откуда и когда придут грабители леса. Зато знал это Самур; овчар проводил браконьеров почти до шалаша, подождал, пока они разделают животное и уложат в снежник, и попятился в кусты, когда двое с винтовками в руках пошли прямо на него и, значит, на его хозяина.
Самур не хотел пускать их дальше. В жизни овчара уже был случай, когда он вышел на тропу, преграждая путь бандитам. Он тогда не хитрил, просто вышел и сел, а когда они хотели подойти ближе, зарычал и бросился на них. Известно, чем кончился благородный порыв Шестипалого: он едва не погиб.
Ныне Самур стал более диким, изощрённым в борьбе. Он собирался напасть внезапно, как нападает волк, чтобы выиграть битву с меньшими потерями и наверняка. Поэтому он не стал преграждать дорогу двум браконьерам, а тихо пошёл параллельным курсом, выбирая время и позицию для нападения.
На повороте в нос ему ударил запах, который сразу все изменил и привёл овчара в неистовое бешенство: это был запах человека в резиновых сапогах. Человека, который бил его, полумёртвого, у лесной избушки. Страшное, звериное чувство мести мгновенно вытеснило из головы полуволка всякую осторожность. Он изготовился для прыжка, но в это мгновение произошло непредвиденное.
Из-за дерева, в двадцати метрах от переднего браконьера, вышел Молчанов, суровый, черноусый лесник с карабином наперевес. Вышел и остановился, широко расставив ноги.
Все-таки он первым увидел грабителей. Удивляться и пугаться лесник предоставил им, но неожиданно удивился и сам, потому что узнал идущего впереди. И вместо уже готовой сорваться команды «Ружья на землю!» он неожиданно сказал:
— Опять вы за своё, Матушенко!.. Бросьте винтов…
Конец фразы потонул в грохоте выстрела. Егор Иванович промедлил какое-то мгновение, так же как и Самур, потому что ноги у овчара дрогнули от знакомого голоса. Мгновением замешательства успел воспользоваться только один Матушенко. Он, не целясь, нажал на спусковой крючок.
Давно созревшее желание разделаться с лесником, который стоял у него на дороге, вдобавок знал о его прошлом и, наверное, уже сказал об этом кому следует; яростное желание выпутаться из нынешнего безвыходного положения — все сразу должна была разрешить пуля. И она разрешила.
Ещё гремело в долине эхо винтовочного выстрела, а лесник, скорчившись, уже лежал на земле, обеими руками зажимая рану в животе — кажется, смертельную рану, от которой не встают.
И тогда опомнился Самур.
Тяжёлое тело его распласталось в воздухе. Он одновременно и ударил Матушенко и полоснул его клыками по самому уязвимому и открытому месту — по горлу. Дикий вопль колыхнул воздух. Последний раз широко открытыми глазами, в которых был ужас смерти, глянул Матушенко на опрокинувшийся над ним зелёный лес и медленно вытянулся. Ненужная уже винтовка валялась рядом.
Свершив отмщение, Самур вскинулся с земли и вторым прыжком нацелился на застывшего от ужаса другого браконьера. Грохнул выстрел. Шестипалого обожгло, но вгорячах он не почувствовал боли, клыкастая пасть его цапнула одежду на человеке, он захлебнулся от звериной ярости, а поверженный враг уже лежал лицом вниз, закрывая искусанными руками голову. И только тогда у Самура стало темнеть, темнеть в глазах, он зевнул и повалился на бок. Всё.
Но не умер. Минутная слабость прошла; овчар поднял отяжелевшую голову, хотел было встать, однако не встал: задняя нога не двигалась. Превозмогая боль, он пополз мимо замолкшего навсегда Матушенко к своему хозяину.
Тяжёлый, густой звериный вой пронёсся по лесам. Невыразимая печаль и безысходное горе дрожало в низком, стонущем голосе пса. Ещё и ещё раз заплакал Шестипалый, подымая морду над телом лесника и не находя в себе больше силы, чтобы проползти один шаг, дотронуться до него, такого странно согнутого, чужого.
Точно так же выл он, когда погибла Монашка.
Егор Иванович с трудом открыл глаза:
— Самур… — сказал он, трудно пошевелив белыми губами. — Беги, Самур… Скажи…
И застонал.
Овчар понял приказ. Только бежать он не мог. Правая задняя нога волочилась. Пуля перебила её. Отбегался Самур. Он поднял морду к небу, но вместо волчьего воя неожиданно для себя залаял отрывисто, с жалобной интонацией, с какой-то безнадёжной просьбой о помощи. Лай повторялся ещё и ещё. Когда Шестипалый затихал, он слышал тихие стоны хозяина и снова принимался лаять, но не двигался с места, потому что боялся боли, слабости, тьмы в глазах, которая опять могла свалить его.