Борис Дедюхин - Тяжелый круг
Все трое очень проворно забрались снова на высокие седла и начали разъезжать по шестиугольнику. Они менялись местами, делали ухарские развороты на сто восемьдесят градусов. Виолетта спрыгнула на этот раз умышленно, а те два лба натянули меж собой на першах канат. Тут был гвоздь номера: Виолетта ухватилась за канат, как за турник, и стала вытворять на нем разные трюки, демонстрируя, какая она есть гуттаперчевая девочка. Оркестр в это время нежно выводил мелодию «Крутится, вертится шар голубой…» — а чтобы никто не ошибся, что это за песенка, к канату был подвязан порывавшийся взмыть вверх шар, который, правда, был не голубым, а розовым — то ли специально под цвет Виолеттиного трико, то ли иного просто не нашлось в этот вечер в реквизите. Было ли так задумано или Виолетта неосторожным движением задела ниточку, но шар вдруг оторвался и помчался торопливо, скачками, словно страшась погони, вверх, быстро растворился в темноте.
Публика аплодировала Виолетте долго и громко, но Саня подумал, что люди не мастерством ее покорены, а тем лишь, что она необыкновенно красива.
Да, лихо и скороспешно делал выводы Саня, но можно подыскать этому оправдание: было ведь Сане Касьянову уже семнадцать лет, чтобы он мог по-прежнему детски простодушно принимать все происходящее на манеже, но ему было еще только семнадцать, чтобы сумел он постигнуть правду и нравственность древнего и бессмертного искусства цирка.
Фокусник творит все те же чудеса, что тысячелетиями творили его предшественники «черные и белые маги», — в его манипуляциях нет уж для Сани таинственности и непостижимости. Но еще не знает Саня и цены тому юмору, той спокойной мудрости, с которой иллюзионист разоблачает сам себя или предлагает публике самой разобраться в том, где обман, где ловкость рук, где высокое мастерство. Люди рядом ахали и смеялись, а Саня недовольно морщился: мистифицирует, водит за нос, а я дураком быть не желаю!
Уж на что, казалось бы, безупречна работа жонглеров, акробатов и гимнастов, но Сане все блазнился обман: нет, что-то тут не то, не может быть, чтобы все по-хорошему так здорово было. И зачем Виолетта оказалась в этой компании?
Саня прикидывал, как бы поаккуратнее высказать это Виолетте, искал самые бережные, неранящие слова, но только зря он беспокоился.
— Представление окончено! — опять с торжественным подвыванием объявил инспектор манежа.
Врубили все огни. Саня задрал голову в надежде разглядеть все-таки улетевший розовый шарик, но глаза слепили яркие, миллионосвечевые, должно быть, электролампы.
— Куда же шарик делся? — спросил он Виолетту, когда они встретились на улице.
Виолетта бросила короткий, словно бы испуганный, взгляд и почему-то замкнулась, не ответила. Молча дошли до вокзала, сели в электричку, тогда только она наконец заговорила опечаленным, сумрачным голосом.
— Докрутился-довертелся… Улетел вверх и лопнул. — Она вдруг посмотрела в Санины глаза пристально и вызывающе: — Вы думаете, почему меня на манеж самой первой выпустили?
Саня даже и не задумывался над этим — вроде бы само собой разумелось, что она должна быть первой.
— Не знаете? Ну так знайте: наш номер самый плохой в программе, вот почему. А из трех его исполнителей я — самая бездарная. Да-да, не перебивайте. — Саня и не собирался перебивать, так он был поражен этим признанием. — Не перебивайте. Меня даже не хотели на мопеде пускать, сажали на «паука» — допотопную трехколесную машину с большим передним колесом. И правильно делали: видели же — я упала так бездарно. Но, может, я уж и не вовсе бездарная, просто не люблю ни велосипед, ни партнеров: оба они были канатоходцами, потом расшиблись и по состоянию здоровья сменили жанр, нашли более спокойный. А мне каково? Я же только начинаю артистическую карьеру. Мне, правда, всячески внушают, что выступаю я интересно, говорят, что, дескать, мой корд де волан (ну, это то, что вы называете «болтаться на веревке», — не возражайте, я знаю, что называете) — номер вполне цирковой, перспективный и прочее, но даже если я перейду на корд де парель, на вертикальный канат, все равно это еще не будет профессией, удовлетворена я не буду. Так что же делать?
Как будто Саня знал — что.
— Тогда что же делать? — повторила она. — Бросить цирк. Ну конечно, я так и знала, я ни секунды не сомневалась, что вы одобрите (хотя Саня по-прежнему ни одобрял, ни порицал). Конечно, по-вашему, «болтаться» на веревке, расточать улыбки да книксены — не искусство, а шутовство — не спорьте, не возражайте, я знаю! Ничего иного от вас и ждать нельзя, я ведь помню, каким вы агрессивным были в больнице. Только вот что я вам должна сказать… — Она запнулась, словно собираясь с духом. — Вы видели, как выступала с дрессированными собачками Аннет Вольди? Это моя мать, не изумляйтесь. А если попросту, она — Анна Павловна Волкова. Дома это немолодая женщина с измятой шестимесячной, в штопаной кофточке на кухне у кастрюлек с собачьей похлебкой. А тут, среди огней, афиш, грома оркестра, — у нее газовое платье, осанка, грим, она элегантна, она шутит, играет, а не работает, — она царит! Понимаете? И представьте себе, каково это — лишиться вдруг веселого праздника? Люди аплодируют тебе, ждут чего-то необыкновенного, а вдобавок еще музыка, разноцветные огни. И шарик… — Голос у Виолетты странно надломился. Саня понял, что она думает о себе, себя сравнивает с этим злосчастным улетевшим шариком. Узкой жесткой ладошкой он тронул дружески ее плечо.
— А собачки у Аннет Вольди такие славные, пушистые, все одинаковые. Они что, близнецы?
— У вас рука холодная, — уклонилась Виолетта, не принимая шутку.
Саня оробел. Рассердил ее? Сейчас, когда она ищет совета и поддержки? А почему у него? Почему она выбрала именно его? За что и почему?
Как часто юность задает себе этот вопрос, радуясь и горюя: за что? И всегда ошибается, думая, что ответ найден. И чаще всего не находит ответа.
— Я потомственная циркачка, поймите это, — снова услышал он голос Виолетты. — Я с детства не представляла себе другой жизни и сейчас не представляю. Передо мной и выбора-то никогда не стояло. И тем не менее вот приходится выбирать что-то, решать.
«А она очень одинока, — неожиданно подумал Касьянов. — Вот оно как, значит: красивая девчонка, зубки, глазки… а у нее, оказывается, проблемы. Да-да, она приглядывалась к нам и на Ольховке, и вчера на горе. А почему она не Милашевскому все это говорит?..»
Виолетта повернулась к нему лицом; этот ослепительный контраст белых, легких, как пена, волос и черных ресниц и гармоничная завершенность всех черт…
