Карен Бликсен - Из Африки
Однажды я подстрелила игуану, намереваясь найти применение шкуре. Но произошла странная вещь, которая навсегда запечатлелась в моей памяти. Пока я шла к застреленной мной ящерице, растянувшейся на камне, она теряла свою окраску на глазах. Краски покинули ее, как последний вздох; когда я пошевелила ее, она уже была серая и безжизненная. В живой ящерице пульсировала кровь, озаряя все вокруг сиянием; когда о пламя потушили, игуана превратилась в мешок с требухой.
После этого мне неоднократно приходилось, выражаясь фигурально, стрелять игуан, поэтому и дело вспоминалась первая, застреленная в заповеднике.
Как-то на севере, в Меру, я увидела молодую африканку с браслетом на руке — полоской кожи в пару дюймов шириной, густо усеянной мелкими бирюзовыми бусинами разного оттенка — от зеленого до светло-голубого и цвета морской волны. Казалось, эта вещица дышит на черной руке. Мне страшно захотелось ею завладеть, и я уговорила Фараха ее купить. Но стоило браслету оказаться на моей руке, как он превратился в тщедушную тень. Теперь эта была мелочь, дешевка. Раньше шла игра красок, бирюза выигрышно смотрелась на темно-коричневой коже, которая, в свою очередь, оживляла браслет, а теперь…
В зоологическом музее Петермарисбурга я увидела то же сочетание красок, только пережившее смерть, на чучеле глубоководной рыбы. Я задумалась, что же представляет собой жизнь на морском дне, если рождает такие жемчужины. В Меру я расстроено переводила взгляд со своей бледной руки на умерщвленный браслет. Казалось, я совершила несправедливость по отношению к благородному предмету, преступление против истины. Зрелище было настолько грустное, что я вспомнила слова героя одной детской книжки: «Я завоевал их всех, но стою теперь среди могил».
В другой стране, соприкасаясь с чуждыми формами жизни, следует заранее наводить справки, сохранят ли предметы свою ценность после смерти. Поселенцам в Восточной Африке я бы советовала ради спокойствия их же сердец и услады зрения не трогать игуан.
Фарах и венецианский купец
Однажды подруга прислала мне с родины письмо с описанием новой постановки «Венецианского купца». Вечером, перечитывая письмо, я представила себе действие настолько явственно, что позвала Фараха, чтобы рассказать ему содержание пьесы.
Фарах, подобно всем уроженцам Африки, любил слушать рассказы, но только когда был уверен, что мы с ним одни в доме. В тот раз слуги разбрелись, и случайный путник, заглянув к нам в окно, решил бы, что мы с ним обсуждаем хозяйственные вопросы. Он внимал моему рассказу, неподвижно стоя у противоположного края стола и серьезно взирая на меня.
Фарах вник в дела Антонио, Бассанио и Шейлока, поняв их как крупную, запутанную сделку, находящуюся на гране законности, то есть именно то, что сомалийцы обожают. Он задал мне пару вопросов насчет фунта мяса: в этом пункте он усмотрел эксцентричность, однако само соглашение не показалось ему немыслимым — случается и не такое. Здесь он почуял запах крови и заинтересовался не на шутку. При появлении на сцене Порции он навострил уши. Видимо, он представил ее себе женщиной своего племени, распустившей паруса Фатимой, умеющей заворожить мужчину.
Цветные слушатели не принимают в пьесе чьих-то сторон, их интересуют хитросплетения самого сюжета. Сомалийцы, знающие, что почем и умеющие благородно негодовать, способны забывать об этих своих достоинствах, сталкиваясь с художественным вымыслом. Однако на сей раз Фарах определенно симпатизировал конкретному персонажу — Шейлоку, собравшемуся платить, и переживал из-за его поражения.
— Что? — возмутился он. — Еврей отказался от своего требования? Напрасно! Мясо должно было достаться ему, за такие-то деньги!
— Что же ему еще оставалось, если ему нельзя было пролить ни капли крови?
— Мемсагиб! — вскричал Фарах. — Ему надо было воспользоваться раскаленным ножом. Тогда кровь не брызнула бы.
— Но ведь он мог взять только фунт мяса — не больше и не меньше.
— Кого же это испугает — не еврея же? Ему надо было отрезать по кусочку и взвешивать их, пока не наберется ровно фунт. Неужели у еврея не оказалось друзей, которые дали бы ему добрый совет?
Внешность всякого сомалийца очень драматична. Фарах под влиянием чувств приобрел опасный облик, словно и впрямь перенесся в венецианский суд, где болел за Шейлока — то ли своего друга, то ли партнера, готовый противостоять всей толпе друзей Антонио и самому венецианскому дожу. Он метал молнии в купца, кафтан на его груди был распахнут, рука непроизвольно тянулась к кинжалу.
— Понимаешь, мемсагиб, ему надо было отрезать маленькие кусочки, совсем маленькие! Он бы причинил сильную боль тому человеку задолго до того, как получил бы свой фунт.
— В пьесе еврей сдается, — заключила я.
— И очень жаль, мемсагиб, — вздохнул Фарах.
Элита Борнмаута
Одним из моих соседей был бывший врач. Однажды, когда жене одного из моих слуг грозила смерть при родах, а я не могла попасть в Найроби, потому что дожди размыли все дороги, я написала соседу письмо с просьбой оказать услугу: приехать и помочь несчастной. Он отважно явился в разгар грозы, невзирая на тропический ливень. Его мастерство в самый последний момент спасло жизнь женщине и ее ребенку.
Впоследствии я получила от него письмо, где говорилось, что, несмотря на то, что он в порядке исключения откликнулся на мой зов и оказал врачебную помощь африканке, мне следует знать, что впредь это не повторится. Он не сомневался, что я все правильно поняла гораздо раньше, когда он уведомлял меня, что прежде пользовал элиту Борнмаута.
О гордости
Соседство заповедника, населенного крупными зверями, придавало моей ферме особый колорит, словно мы были соседями великого монарха. Рядом проживали гордые существа, дававшие почувствовать свое присутствие.
Варвар упивается собственной гордыней и ненавидит чужую гордость, в лучшем случае, не верит в нее. Я постараюсь быть цивилизованной и любить гордость моих противников, слуг, возлюбленного. Тогда мое смиренное жилище станет очагом цивилизованности в окружении дикости.
Гордость — это вера в идеал, которую питал Бог, сотворяя нас. Гордый человек сознает идеал и жаждет воплотить его в жизнь. Его не влечет счастье и удобства, о которых не помышлял, создавая его, Господь. Для него успех — претворенная в жизнь идея Бога, и он любит свою судьбу. Как хороший гражданин находит счастье в служении обществу, гордый человек находит счастье в осуществлении своей судьбы.
