Леонид Семаго - Зеленая книга леса
В то время вертишейки подолгу сидят рядом, почти не шевелясь, не меняя поз, не подавая голоса, как голуби. А что еще делать? Гнездо не строить, муравьи мимо дерева колонной бегут: бери, сколько надо, дом рядом, и на него никто не посягает, в искусстве полета птицы не сильны, игр у них никаких. Поэтому уже в мае словно исчезают вертишейки из леса.
Вертишейка — птица-муравьед. Может есть и других насекомых, но переведись в лесу муравьи — не будут прилетать туда вертишейки. Да только пока в наших лесах трудно найти такое место, где бы ни было шестиногих тружеников леса. А в междуречье Воронежа и Усмани в середине лета ни днем, ни ночью остановиться негде: все бугры и котловины, склоны и ровные места — сплошная муравьиная держава, муравьи на земле, под землей, на деревьях. Идешь по ней — ничего, остановился — и ринулись на тебя, кусаясь и обжигая кислотой, бесстрашные, неукротимые и напористые защитники. В таких урочищах мало птиц, а гнездящихся на земле совсем нет, но для вертишеек здесь настоящий рай.
Управляемость и скорость движения языка вертишейки просто фантастические. Если бы таким проворством обладали наши руки, то мелкие предметы исчезали и появлялись в них сами собой. Вертишейке может позавидовать любой фокусник. Острый, длинный, клейкий язык высовывается из клюва и в одно касание отправляет муравья в чуть приоткрытый рот. За его мельканием не уследить глазом, ладонь не чувствует его прикосновения. Сидя у муравьиной тропы, вертишейка не скачет за насекомыми. Она их ждет, и муравьи сами бегут к своей гибели, не замечая неподвижного врага.
Природа одела вертишеек в самое что ни на есть лесное платье. По удачному сочетанию цветов в оперении и мягкому рисунку ее можно поставить в один ряд с вальдшнепом, козодоем и еще немногими птицами, которым достались лучшие шапки-невидимки. Прижавшуюся к шершавой коре вертишейку обнаружить так же трудно, как голубую ленточницу, когда она днем дремлет на стволе, прикрыв лазоревые с черной каймой ленты нижних крыльев верхними. Крупная, с маленькую птицу ростом, эта бабочка обнаруживает себя лишь на взлете. Взрослые вертишейки и их птенцы одеты одинаково. И те, я другие на дереве похожи на еле заметный нарост, на земле или муравейнике — на кусочек коры в сухих лишаях. Даже голос не выдает в неодетом лесу его обладателя. К тому же природа наделила вертишейку завидной выдержкой.
Познакомившись с образом жизни вертишеек, невольно начинаешь думать, что их незаметная внешность и способность затаиваться нужны не только для спасения от врагов, но и для того, чтобы своим на глаза реже попадаться. В мире пернатых немало необщительных особ, но у вертишеек необщительность доходит до крайности, и неприязнь друг к другу преодолевается лишь на два месяца семейной жизни. Не только взрослые, если это не пара, избегают встреч в родном лесу, на воздушных дорогах и, наверное, на далеких африканских зимовках, но и их птенцы не терпят друг друга. В гнезде зарождается родовая неприязнь. Пока все в одном доме, это хоть и недружная, но одна семья. Первый же выход любого птенца из дупла становится моментом его бесповоротного отчуждения.
Вертишейки кормят выводок, пока он весь в одном месте, в доме. Бывает, что после вылета даже первого слетка родители перестают приносить корм и исчезают неизвестно куда, а попросту говоря, бросают детей на произвол судьбы. Однако вскормленные лучшим в лесу птичьим кормом — спелыми муравьиными «яйцами», птенцы к концу своего сидения в дупле уже могут летать, лазить по деревьям и ловить муравьев.
В начале первого дня самостоятельной жизни их не очень беспокоит отсутствие взрослых, но ожидание не приносит утоления голода. И тогда тот, что постарше и покрепче братьев, первым высовывается из отверстия дупла и негромко стрекочет на манер маленьких дятлят или летучих мышей. Возможно, что это не призывное стрекотание, не просьба поскорее накормить, а выражение дополнительного неудовольствия: ведь снизу его дергают, клюют и шпыняют в несколько клювов братья, чтобы скорее уступал им место, на котором можно получить полный рот сытных «яиц».
Но вместе того, чтобы уступить им в бесплодном ожидании и спрятаться назад, первый, осмотревшись и словно убедившись, что ждать отца или мать бесполезно, выскакивает из дупла, а в круглом отверстии появляется следующий и тоже верещит, крутя головой и разглядывая новый для него зеленый и светлый мир. И он покидает дупло, потом — третий, в действиях которого уже нет растерянности. Он сразу начинает обследовать соседний ствол, кого-то склевывает и слизывает с коры, опускается головой вниз и снова взбирается вверх, подпираясь коротеньким, мягким хвостиком.
Однако в стремительном птичьем детстве не все покинутое забывается быстро. После первых трех часов свободы тесный дом еще остается домом и тянет обратно.
Вот краткое описание сцены из птичьей жизни, за которой в одно июньское утро наблюдали со стороны двадцать человек.
Один из трех слетков, обследовав ствол и подножье сухого вяза, перелетел на родное дерево и поскакал к дуплу, намереваясь влезть в него, будто с прогулки возвратился. Одновременно сверху опустился другой и стал то за крыло, то за хвост оттягивать братца от входа, а сидевший в дупле в это время отчаянно клевал его. Был возвратившийся и рослым, и сильным и влез-таки почти наполовину внутрь, но дальше пробиться не мог. Отдохнув, он повторил попытку с той же настойчивостью. Ветерок подхватил несколько выщипанных перышек. Молчаливо и упорно сражались друг с другом родные братья у входа, но во время одной из передышек сидевшие в глубине дупла вытолкнули защитника, и тот сам оказался изгнанником. К вечеру вылетели еще четверо.
Последние двое (всего в дупле росли девять) были совсем малыши, и я не мог удержаться от соблазна дать им немного поесть. Наловили мы комаров, мух, мелких слепней, муравьев, достали из-под коры поваленного дерева муравьиных «яиц». Птенец сначала спрятался в дупло, но тут же, не показываясь сам, мигом слизнул с кончика пинцета комара. Потом, осмелев, высунулся до крыльев и не с пинцета, а прямо с ладони стал убирать угощение, пока не насытился и, упав вниз, уступил место последнему. А когда до отвала наелся и тот, сверху на руку спустился первый, которого полдня не пускали домой (у него на щеке перышек не хватало). Держась одной лапкой за мой палец, другой — за кору ствола, он слизал с ладони сколько мог, сколько в него, голодного, вместилось, и, оставив палец, заснул рядом с входом в дупло.
Утром второго дня дупло было пусто. Еле слышное стрекотание раздавалось неизвестно откуда. Оказалось, что один птенец дремал на соседнем дубу, а другой, самый маленький, лежал на тропке около муравьиной норки и был настолько сыт, что не пожелал брать у нас ничего. Время от времени он приоткрывал глаза, и тогда пробегавший мимо муравей исчезал неведомо куда. В руки птенец не давался, но и удрать от нас тоже не стремился. Семьи уже не существовало. Инстинкт подтолкнул каждого к нужной добыче. Трехнедельные птенцы стали самостоятельными птицами.
