Лебеди летят над тайгой - Семён Михайлович Бытовой
Я взглянул на часы: без четверти два. Солнце стояло довольно высоко. В тайге было тихо. Река петляла. По обоим ее берегам стояли высоченные голые ильмы, густо облепленные сверкающим снегом. На многих стволах виднелись глубокие зарубки, то в виде крестов, то в виде треугольников. Это были старые знаки корневщиков — искателей женьшеня. По этим знакам теперь идут не только искатели, но и соболевщики. Где-то еще, за много километров отсюда, бродили по зимней тайге и другие охотники в поисках следов пушных зверей. Кроме соболей бьют в эту пору и колонков, и норок, и белок. Но бьют не столько, сколько хочется, а по норме, установленной охотоведческим надзором. Охотники выполнят план и вернутся домой, а в зимнем лесу еще останется много соболей, и до будущего года никто уже не будет преследовать их. Не то, что в старое время, когда сотни охотников всю зиму ходили по тайге с капканами, сетками, обметами, начисто истребляя соболей. В выгоде от этого были, конечно, не охотники-туземцы, а многочисленные скупщики, которые за бесценок забирали пушнину.
Как ярко ни светит февральское солнце, короток зимний день. Когда мы добрались до заветного места, было уже шесть часов. Удэгейцы быстро соорудили шалаш, развели огонь и повесили над ним чайник со снегом. Надыга подбросил в костер хворосту, и пламя рванулось вверх. Я спросил в шутку: не собирается ли он приносить жертву богу охоты? Надыга громко засмеялся.
— Ты гляди, что он говорит, — обратился он к товарищам. — Наверно, в Сиин ехал, старую книжку читал? Нет, я костер сделал, чтобы ночью тепло было. Понял?
Я давно заметил, что даже старики не очень охотно рассказывают о прошлом. Кто-то из корреспондентов, побывавших в Сиине, слышал, как ночью старушка колотила лисьей ножкой в бубен. И сразу сделал вывод: шаман шаманит... Мунов потом говорил:
— Я две ночи после шамана искал и нигде, знаешь, не нашел. У русских старушка в церковь ходит? Ходит. Почему наша старушка не может дома в бубен постучать? Шаман шаманит — это когда обряд совершает: багульник жгут, бубен на огне греют, много людей в дом соберутся — шаман шаманит! Тогда я тебя понимаю, надо бороться, надо партактив поднимать! А если старушка или старик ночью мало-мало в бубен стучит, чего там! Кому мешает? Пускай стучит! Может, спина болит или грудь простудила, вот и стучит — думает, легче будет. Все равно утром встанет, к фельдшеру пойдет лекарство просить. Так что партактив поднимать на борьбу не надо, честное слово. Удэ, я тебе давно говорил, на тыщу лет вперед ушли! Ты посмотри на почте, сколько газет выписываем, сколько журналов идет в Сиин и Олон. Наверно, сотня идет. На четыреста удэ не меньше сотни литератур идет. Последний шаман, я тебе скажу, давным-давно покойник. Вот какая картина!
...Охотники ночью спали крепко. А мне не спалось. Я вышел из шалаша и осмотрелся. Было тихо. С вечера небо выдалось звездное, а теперь горизонт затянуло туманом. Он плыл из-за дальних сопок, заполняя просветы между деревьями. «Наверно, пойдет снег», — подумал я. Но, вспомнив, что вчера закат предсказывал хорошую погоду, успокоился. Ветер, кажется, дул с севера, значит — к погоде!
Утром туман еще держался, но скоро стало проясняться. В счастью, ночью снег не сыпал. Так что следы, которые оставил соболь, бродя в темноте за добычей, обнаружить будет легче. Ведь соболь — зверек ночной и с первой утренней зорькой возвращается в свое убежище. Словно чуя, что по его следам непременно пойдет охотник, соболь запутывает следы, старается меньше ходить по земле, а скачет по бурелому и валежнику, откуда ветер обычно сдувает снег. Нередко он хитрит: взбирается по заснеженной стороне дерева до самой вершины, оставляет четкие следы, а потом по чистой стороне ствола бежит вниз, спрыгивает в ямки своих прежних следов, не портя их, и бежит след в след, вводя охотника в заблуждение. Соболь может пройти немалое расстояние и под снегом, прорывая себе туннель. А выйдя на свет, опять взбирается на дерево и повторяет свою хитрость. Однако удэгейцы — прирожденные охотники. Они хорошо изучили все замысловатые повадки соболя, и если уж нападут на его следы, — непременно их распутают.
Наконец мы приготовились в путь. Уза, Батами и Календзюга стали на широкие, подклеенные оленьим мехом лыжи и вскоре потерялись за деревьями. Надыга знал, что на удэгейских лыжах без палок мне за ними не угнаться, и решил использовать нарты. Лыжи, конечно, мы тоже захватили с собой.
Около часа мы петляли меж высоченных кедров, и Надыга все время оглядывался по сторонам. Впереди показались крутые завалы из бурелома. Надыга спрыгнул с нарты, стал на лыжи и пошел к бурелому. Он осмотрел каждую лесину, потом опустился на колени и заглянул вниз. Следов соболя не оказалось. Надыга вернулся к нарте, подвел упряжку к кустам, бросил собакам несколько вяленых рыб.
— Здесь остановимся, искать будем! — сказал он, и я заметил, что лицо его стало строгим, задумчивым.
— А мне что делать? — спросил я.
— Пойдем вместе, — сказал он шепотом. — Только, пожалуйста, не кричи.
Мне показалось странным, что он просит меня не кричать. Ведь я ни разу не повысил голоса и за все время, пока мы ехали, даже ни о чем не спрашивал Надыгу.
Я стал на лыжи и пошел за ним, стараясь не отставать. Но это мне давалось с трудом. До бурелома было шагов полтораста, и пока я прошел это расстояние на лыжах без палок, успел два раза упасть.
Вдруг Надыга, взяв легкие лыжи под мышку, вскочил на толстую лесину и, балансируя, пробежал по ней. Осмотревшись, прыгнул на другую и, пройдя ее до половины, остановился.
— Следы?
— Есть! — ответил он тихо, словно боясь, что соболь услышит. На самом же деле от этих первых следов до убежища, где притаился соболь, было очень далеко — возможно, добрый десяток километров.
Сойдя с лесины, Надыга присел на корточки и принялся
