Василий Юровских - Три жизни
…По стылой земле и заиндевело-хрустким, чуть припушенным снежком опавшим листьям опять забрел-спустился в лог и перво-наперво пролез вишнягами к барсучьей норе. Соседняя, откуда лиса пакостью-пометом выжила барсучину, была неухожена, там и сям валялись разные объедки. Падаль, кости, куриные перья вперемешку с пометом хозяйки — красивой мехом, но неряшливой в житье. А уж барсук свою нору всегда в чистоте-обиходе держит, на зимовку и подавно все старое вон, разве что и не хватает одного — не белит стены норы, ну и ковры из листьев. Зато гнездо-постель сготовит — никаких пролежней на боках, никакие блохи не потревожат! Знает барсучина, какие травы, к примеру, ромашку пахучую примешать, чтоб не завелись в хоромах блохи.
Вон выдался крутолобо березняковый холм — там и барсучья нора. Обогнул внизу куст желтой боярки и… остолбенел. Свеженарубленные жерди-палки, пахнущие соляркой, и даже не «сработавший» взрыв-пакет кто-то пораскидал у норы. Ясно, зачем? Хотели любой ценой выжить барсука, чтобы прикончить его снаружи. И ходы-отнорки не поленились разбойники забить лесинами. А эвон на той длинной палке и пихали в нору взрыв-пакет…
Остался ли жив старый барсучина? Как о человеке заныло мое сердце: ну за что, ну для чего же учиняли разбой в его жилище?!
Не до любования Вишневым логом стало мне, а как хотелось весь исходить, когда еще доведется попасть сюда! Осилил гору и пошел узкой дорожкой в сторону асфальта. Сник головой, и глаза невольно ищут следы: вдруг да не угорел барсук, переждал налет и убрался подальше с вековечно обжитого лога? Там, где дорожка выгнулась лощинкой — сам себе не поверил! — четко отпечатанный барсучий след. И тянулся он как раз от норы, а уходил полем, вспаханным безотвально, по-мальцевски. Иначе при столь тонком снежке потерялся бы след и не суметь бы мне вытропить барсука.
За полем начались покосы, а там и рукой подать до Кондратова озерка с островком. В углу сосновых посадок на еланке, как домок лесной, стоял зародчик сена. Сметан он на срубленные лесины — ныне сплошь эдак сено мечут, чтобы волоком на тракторе вывозить без перекладки на машину. Туда и утянулся барсучий след, а лазы с обеих сторон оказались плотно заткнуты травой вперемешку с листьями.
— Ну, слава богу, жив-здоров барсук, нашел себе место на зимовку! — облегченно вздохнул я и присел на лавочку под березой, где лесник отдыхал летними днями и окурки в ямке тушил. Только пот обмахнул и перекусить собрался, как тут же и ожгла догадка: а что, если днями или вовсе по глубокому снегу приедут люди за сеном? Ненароком железными вилами проткнут сонного зверя, то куда ж ему деться тогда, где пристанище искать? Никакие крепкие когти не помогут вырыть новую нору, земля-то простыла до полуметра, ежели не глубже.
Где искать хозяина зародчика, кто он, где он?
Домой, в свой дальний город мне не вернуться сегодня — беда невелика. Не на гуляние-гостевание уехал, а в леса, и шибко не о чем волноваться домашним. И валидол в кармане, толику таблетки уже сунул под язык еще там, у норы в логу. Куда идти-то?
Пристроил рюкзак на загривок и побрел лесной дорожкой к ближней деревеньке: авось, скажут-назовут мне хозяина зародчика? Поутихла боль под левой лопаткой, и только тогда приметил, как разгулялся морозный денек, как бодро снуют большие синицы и гаечки в соснячке и березняке слева, как, покрякивая о чем-то, бормочет сорока на макушке осины. Какой улыбчиво-разголубевший небом день счернел для меня после Вишневого лога…
Возвращающийся слух уловил стукоток конских копыт и тележный скрип. Кто-то ехал мне навстречу, уж не хозяин ли сена?! Остановился и жду. Сначала игреневая лошадка в упряжке возникла, а там и пожилой мужчина с кокардой лесника на шапке. Вот повезло-то, вот повезло!
— Все знаю, — с виноватой горечью покачал головой лесник Яков. — Прокараулил барсука, пока ездил в госпиталь инвалидов войны. Только злодеев-лиходеев сыщем; собрал я полную сумку всяких доказательств, районку-газету, с домашним адресом…
А барсук-то, стало быть, ухоронился в зародчике? Не тронем его до весны, пущай спит на здоровье. На Кондратовом озерке, на островке, тоже есть барсучьи норы. Я-то думаю, он там спасся, убедиться вот и поехал.
…Легенды и были… Не усыхают они в народной памяти, как родник по рукаву Вишневого лога. Когда-то земляки всем миром не оставили в беде Кондратия, ныне же заступились за барсука, и не я одиночка — тоже всем миром. Я-то совсем очернел душой и на какой-то миг чуть не всех честил лиходеями! Стыдно и неловко стало перед лесником, что повез меня на полустанок к электричке. Да разве проведешь его? Учуял он, чем мучается моя душа, и все говорил да показывал, где живут по его обходу какие звери и птицы. А на прощание крепко сжал мою руку своей беспалой и, сдвинув седые брови, твердо молвил:
— За барсука будьте спокойны! Не дадим в обиду, не простил бы нам этого дедушко Кондратий! Счастливого пути и милости просим в гости к нам!
Странное дело: иными глазами смотрел я на мелькавшие леса и луга за окном электрички, колеса отстукивали по рельсам «Не дадим, не дадим!» И лишь одно жалел — шибко мало времени довелось побыть вместе с лесником. И самое удивительное, он с открытой улыбкой признался: раньше редко кто называл его Яшкой, а чаще «Барсук».
Оборванец
Большеглазый и долгоносый сорочонок-слетыш смахивал на своих взрослых родичей лишь белой рубахой с оборванными рукавами, да и она была испачкана грязью и коровьим навозом. А хвостом пока не вышел, и вместо многоступенчатых, с золотисто-зеленым отливом, у него торчало ниже крыльев несколько обтрепанных перьев. Он напомнил мне деревенского парнишку, оставленного без родительского догляда.
Жить-то стали мы куда лучше, даже сравнивать неудобно наше военное детство с детством нынешних ребят, но не переводятся в селах неряшливо одетые пацаны. Худые, всегда чем-то отвоженные, с космами грязных волос, они неприкаянно шатаются у клуба и на фермах, шныряют у машин и комбайнов, отираются возле мужиков, где перепадают им на конфеты пустые склянки. Обычно они — дети матерей-одиночек или родителей, потребляющих внутрь себя все, начиная с политуры, универсального клея и кончая тормозной жидкостью…
Сорочонок подлетел на сухую черемшину к омуту и уставил на меня мокрые навыкате глаза. Неловко ссутулившись, он бесцеремонно рассматривал человека под кустом, косился на ведерко, где тыкались о стенки и судорожно зевали чебаки. Его интересовало все, чем располагал рыболов, чем он занимался у речки. А вернее всего — ему хотелось ухватить что-нибудь съестное и натузить пустой зоб.
