Леонид Семаго - Гнездо над крыльцом

А вот сверчков можно встретить на городских улицах и в жестокий мороз. Их негромкое пиликанье, едва различимое за скрипом шагов прохожих, пожалуй, не столько тихое, сколько робкое, будто сам сверчок убежден, что если кто и услышит его, то все равно не поверит, или побаивается, чтобы, наоборот, не услышал тот, кого опасаться следует. Но скорее всего, просто силенок не хватает ударить смычком по-летнему.

Летом домовые сверчки, выходя жить на улицу, поют во весь голос: в городе какого-нибудь заядлого «артиста» ночью слышно за два-три квартала, в деревне — еще дальше. Громко и без устали, как заводной, скрипит сверчок возле занятой щели. Напуганный, смолкает и прячется в нее, но не надолго. Днем молчит, а как только приходит ночная тишина, концерты возобновляются. И у всех до рассвета — один-единственный «номер». Но это однообразие, по-моему, никогда не раздражает, не утомляет и не надоедает.

В какой квартире услышишь ныне пение сверчка? Нет такой. А в годы моего детства чуть ли не в каждом втором городском доме был свой хранитель домашнего уюта. Но не выдержали сверчки бытовых ядов, которыми травили не их, а моль, тараканов, мух и клопов. К сожалению, химия, которая и по сей день не может совладать с этими захребетниками и паразитами, с ними разделалась мигом.

Сверчки исчезли из наших домов и квартир, но благоденствуют в нежилых помещениях и зданиях. Получилось, как в сказке с Говорящим Сверчком. Только там друг дома от обиды ушел. И живут теперь скрипачи-изгнанники в условиях, которые, с нашей точки зрения, не назвать райскими.

Первого сверчка после пятнадцатилетнего перерыва я вновь услыхал в одной из московских аптек зимой. Начало 1956 года было морозным. Холод крепко держал в колючих лапах и дикую природу, и маленькие деревеньки, и большие города. Даже днем еле хватало дыхания и терпения, чтобы пройти квартал от угла до угла, и люди без надобности заходили в магазины, на почту, толпились в вестибюлях кинотеатров. И я как-то вечерком на полпути от метро до дома заскочил перевести дух в аптеку и, разглядывая рисунки лекарственных трав, сквозь шарканье ног, приглушенный гул и щелканье кассы услышал знакомые звуки: в уголке негромко пиликал старый знакомый, невидимка-сверчок. Желание выходить на мороз пропало, и, уже отогревшись, я вспомнил, как и у нас, и у наших соседей, и у их соседей тоже вечерами пиликали такие же сверчки. Спать они не мешали, но к утру дом выстывал, и они смолкали, напоминая, что пора печи топить.

Потом, после этой встречи в аптеке, я стал во многих местах прислушиваться: не запиликает ли? И действительно, нередко он давал о себе знать. Однажды сверчок помог мне скоротать в ожидании летной погоды долгую ночь в зале аэропорта. В январе, когда на работу приходилось выходить затемно, я сначала слушал песенку синицы около фонаря, а потом на минуту заглядывал в хлебный магазин, где под окном пиликал неутомимый сверчок. Есть такой «домовой» чуть ли не в каждом теплом подвале. Каким-то образом проникают сверчки в парные русских бань, где, устроившись под полком, поскрипывают себе под звучный перехлест березовых веников. Бодро поскрипывают, словно подзадоривая тех, кто в этом нестерпимом жару не может высидеть более десяти минут: «рраззз-рраззз-рраззз…», мы, мол, отсюда сутками не выходим, и усы у нас не вянут, а вы только бегаете туда-сюда, туда-сюда. И в тепле живут, и сытно — листьев от веников хватает.

Рассказываю я однажды о банных сверчках, а один из моих слушателей говорит: «У хлебозавода они и на улице скрипят». Это в середине зимы! И не поверил, а пошел. Хожу вдоль заводской стены, снег под ногами поскрипывает, и — никаких сверчков. Куда им в такой морозище, в один миг усы и лапки отморозят! А вернувшись домой, вспомнил, что сверчки — артисты ночные. И вечером у той же стены меня встретило размеренное «крри-крри-крри…». Медленно-медленно подкрадываюсь к тому месту, с которого звучит живой голос, и вдруг лицо чувствует, как от кирпичной стены старинной кладки явственно веет теплом и приятным запахом свежего хлеба. Наощупь нахожу тонкую трещинку, которая змеится сверху до самой земли. Через нее теплый воздух поступает изнутри на улицу. Заводские печи не остывают ни на минуту, и сверчок жил тут припеваючи: внутри ему всегда находилась щепотка мучной пыли, а петь он выходил на свежий воздух.

В ту же зиму я уже сам отыскал еще одного смельчака. Его пиликанье слышалось весь декабрь из подвального окна. Но когда начались снегопады, он спрятался куда-то поглубже и вновь подал голос только в начале апреля. А когда пришло лето, сверчок покинул спокойный, но сыроватый и ставший прохладным подвал и переселился на стену дома. Он нашел в ней щель по душе и как добросовестный сторож каждую ночь бодрствовал на сонной улице: всё, мол, спокойно!

Холодно. После утренних часов «пик» пустеют трамвайные и автобусные остановки городских окраин. На работу, на службу, на учебу разъехались тысячи жителей из новых кварталов, вставших на месте бывших пустырей и песчаных карьеров. Солнце еще не пробилось сквозь морозный туман, но света уже достаточно. Уже снуют около балконных кормушек синицы, покрикивают на крышах галки. У входа в хлебный магазин ватажка воробьев, вяло ссорясь, щиплет окаменевший кусок булки, торопясь перекусить, пока не заметила ворона. А у самого рельса, на утоптанном снегу, подпираясь крыльями, словно калека, ковыляет то на одной, то на другой ноге хохлатый жаворонок, подбирая не крошки, а какие-то годные ему в пищу пылинки. Весь день босиком на снегу, питаясь неизвестно чем и вместе с тем сохраняя свою независимость.

Но вот, погромыхивая, приближается трамвай, и этот полукалека, вдруг встав на обе ноги, подтянувшись и постройнев, проворно отбегает в сторону, а когда из вагонов, не обращая на него внимания, высыпают пассажиры, перелетает на тротуар, по другую сторону дороги, и в морозном воздухе раздается его необыкновенно певучий и красивый, полувопросительный свист из двух-трех нот. Издали, как эхо, доносится ответ: там у самой обочины дороги ходит вторая птица, что-то высматривая и склевывая с голого, выметенного ветром асфальта.

Это не случайный сосед и не конкурент, а второй член птичьей семьи. Казалось бы, коль неразлучная пара, должны оба быть рядом в трудную пору, не отбегая и не отлетая ни на шаг. В оттепель они действительно неразлучны, но холод словно вносит отчуждение в отношения милых птиц. Днем самец и самка держатся в отдалении друг от друга, как посторонние. Участок у них общий, и они его не делят: эта сторона моя, та — твоя. Не было снега, не было морозов — бегали рядом. Ударили холода, подсыпало снега, и там, где вчера были оба, семенит, встопорщив хохолок, один. Но, не видя друг друга, не забывают окликать певучим свистом: где ты там? Чем сильнее стужа, тем больше требуется корма, тем труднее быть сытым, и, конечно, больше шансов выжить и продержаться самые холодные и долгие ночи, если каждый будет сам по себе, а не искать кусок под клювом у другого.