Иван Басаргин - В горах Тигровых
— Кто попал на Карь, живым не уйдет.
Каждый день кто-то умирал от цинги и ревматизма. Жили впроголодь: на день давали всего три фунта хлеба да чашку баланды в обед. Но места на нарах не пустовали: одни умирали, другие приходили. Чем больше умрет самых строптивых, тем спокойнее тюремщикам. Однако эти четверо пока держались, держались на одной надежде. Варя каждое воскресенье приносила вести:
— Кузнец дал согласие сделать ключи. Сто рублей просит. Но пока с подкопом не спешите. Нету лодки подходящей. Да и карымцы уже отсеялись, вышли охотничать за беглыми. Вот почнут сена косить, им будет неколись. Тогда и бежать — После этих слов Варя почему-то краснела.
— Ну чего он тянет, твой кузнец? — не замечал смущения Вари Андрей.
А все было просто: суровый нарымец полюбил Варю. Варя умоляла оставить ее: грешно обманывать нареченного… Да и душа не приемлет. А однажды, когда его приставания стали невмоготу, она схватила топор:
— Убью блудника!
— Ладно, охолонь. Спасибо и за такую ласку. Пусть ваши готовятся к побегу. Лодку присмотрел. Чего уж там, силой мил не будешь. А жаль. Зажили бы мы с тобой, Варюша!
Варя прибежала к Андрею, упала на грудь и расплакалась:
— Всё, Андрюша! Готовьте подкоп — в воскресенье бежим…
Андрей поднял голову и посмотрел на солнце. Вздохнул и широко перекрестился. Солнце еще было высоко.
Надо, чтобы до вечера сил хватило, чтобы и для ночной работы осталось. Подкоп уже почти готов.
Когда солнце сядет за сопку, их погонят в барак. Долго, долго будут звенеть в вечерней тишине железные цепи: до барака-тюрьмы три часа ходу. Обычно быстрее ходили, но сегодня друзья были наказаны "лисой" — полуторапудовой чуркой, прикованной к ногам. С ней не побежишь. Измученные каторжане ворчали на тех, кто плелся с этим грузом, грозили головы проломить, хотя и сами могли назавтра заработать такую же "лису".
Почти в полночь приволоклись к бараку. Надзиратель отомкнул "лисы", всех загнал спать.
Камера знает, что скоро будет побег. Молчат, ждут своего часа. Доносчику — смерть. А кому хочется умирать раньше срока?
Утром снова путь к карьерам. Туда гонят без "лис", чтобы быстрее люди начали работу. "Лису", свою милую, как называют ее каторжане, каждый несет на плече. Но сегодня друзья идут без "лис". Сегодня они не дерзили надзирателям, были смирны, как никогда.
Тачку заполнял илом Ермила, стоя по колено в холоднючей воде. Катил к промывочной машине Андрей. Мокрый халат хлюпал по коленям, чавкала вода в чувяках. Следом катил такую же тачку студент, здоровенный парняга, но по всему было видно, что он сдал: хрипит, кашляет, выплевывает кровь на гальку. Он уже больше не подтрунивает над Андреем, над его мечтой о справедливом Беловодском царстве. А совсем недавно кипеяи жаркие споры. Андрей и Сурин стояли за Беловодье, где все будет общее, чтобы каждый мог есть досыта, работать на всех, жить для всех. Студент высмеивал их, отговаривал, мол, нет такого царства на земле, даже Моисей не привел своих людей в землю обетованную, не дал им счастья. Надо по всей Расее ставить новое государство, а не бежать, как суслики от половодья.
Ермила тоже свое тянул: надо, мол, делать такое Беловодье, такую Выговскую пустынь на всей земле, среди всего люда. В одном все были согласны — надо бежать. Студент побежит на запад, чтобы снова нести правду в народ. Ермила тоже на свои заводы вернуться хочет, чтобы снова бунтовать, не давать житухи "богдыхану". Рассказывал, что сидел в Томске вместе с писателем-петрашевцем. Мужик хороший, падучей болен. А как заговорит — на душе жалость, дажить страх. Люд он знает как свои пять пальцев…
Завтра воскресенье. Завтра они должны бежать. Прав кузнец: время покоса, легче уйти. Карымцы не столь охотно будут их догонять, хотя им за каждого пойманного беглеца платят деньги. У них даже присказка такая есть: с сохатого одну шкуру сдерешь, а с бродяги две — рубаху и тулуп. Многие только тем и жили, что ловили, убивали беглых. Хотя и сами в недалеком прошлом были каторжанами, мыли золото и серебро для Кабинета Его Величества. Потом им дали свободу, назвали забайкальскими казаками. Карымцы — охотники, карымцы — меткие стрелки: в глаз белке, в глаз бродяге. Злы, жестоки, жадны до денег. И все оттого, что, убив однажды, человек становится душевным уродом на всю жизнь. Убитые страшными тенями стоят перед глазами, снятся ночами, и только новое убийство дает послабление душе.
Две недели назад бежало из первой камеры десять человек. Семерых убили карымцы, трое ушли вслед за солнцем. Завтра побежит эта камера. Пусть лучше убьют на свободе, чем маяться и умирать в кандалах. Завтра кто-то из надзирателей испустит свой последний вздох. Редкий побег обходился без убийства. Может быть, этот пройдет гладко?
Варя уговорила кузнеца продать ей ружье. Продал. Сказал только:
— Потому как люблю тебя, бабонька, продаю. Помни, что ради любви продаю. Убегайте, може, сердцу будет чутка легче. Все готово, я провожу вас немного. Все будет ладно, не горюй…
Косит бурятский глаз злой карымец-тюремщик. Поигрывает его рука бичом. Бич длиннющий, любого достанет. Вон у того силача сорвалась тачка с настила. Короткий взмах бича, резкий щелчок — и сыромятный ремень впился в спину Андрея. Вздрогнул Андрей, но сдержался: тачка покатилась дальше. Не время для бунта, не стоит заковывать себя в "лису".
— Эй, кончай лоботрясить! А ну, шевелись! Разбойники!
Чавкали лопаты, чавкали по грязи чувяки, карьер вздыхал и матерился. Наконец солнце коснулось края сопки, хмурой и горбатой, как и жизнь каторжника. Надзиратели начали отковывать каторжан от тачек, замыкать огромные замки ручных и ножных кандалов. Эти замки служили каторжникам и подушками.
Вышли на берег карьера, снова в вечерней тишине зазвучала грустная музыка цепей, заскучал ветер, заскучали сопки.
Дзинь-трак-трак! — напевали цепи нудно и протяжно. И так целую вечность, пока из темноты не покажется здание полугнилого барака.
На звезды надвинулась туча. Холодный ветер насквозь продувал камеру. Люди лежали на нарах во всем мокром, в чем и работали, чуть забывались в стонливом сне. Андрей повернулся к студенту, тихо спросил:3
— Скажи-ка, дружба, от ча человек дюжливее лошади?
— Это как понимать?
— Так и понимать надо, что ежли лошадь подержать в такой мокряди, у нее враз копытница приключается, простуда. А мы вот ниче. Второй месяц живем, и ниче. Лошадь бы копыты отбросила, а мы живы.
— Человек тысячи лет формировался, приспосабливался к трудным условиям, к жизненным невзгодам, — размышлял студент — Организм у него более совершенен, чем у лошади. Он разумен, пытается противостоять силам зла. Лошадь же не имеет разумного начала. Лошадь…
