Виктор Балашов - Живи, ирбис!

Все шло хорошо, пока санитары не начали поднимать канатом больную ногу слоненка. Малютка тотчас потерял интерес к лакомствам, рванулся с места… О, ужас! Ноги накрепко приросли к полу. Малютка взвыл, всем телом устремившись к матери, упал на колени. Но Лоди, протянув к нему сквозь решетку хобот, загудела ласково, успокаивающе, будто уговаривала набраться мужества, потерпеть. И слоненок утих.

Санитары помогли ему подняться, а служительница, у которой от волнения и жалости заметно подрагивал подбородок, подала слоненку большое румяное яблоко.

По знаку доктора санитары снова стали отрывать от пола больную ногу, чтобы укрепить ее в свисавшей с потолка петле. Однако стоило Малютке встряхнуться, как четверо дюжих мужчин повалились на пол. Лоди вновь затрубила, призывая сына подчиниться, но, чувствовалось, возбуждение ее все росло, и выдержки ее могло хватить ненадолго.

Доктор заспешил.

— Отставить петлю! — распорядился он. — Захлестните ногу канатом и держите неподвижно. Операция-то минутная, а мы готовимся полчаса.

Малютка был еще слишком юным, чтобы стойко переносить боль.

Отчаянный вой пронесся над зоопарком, едва нож коснулся болезненного нарыва. Слоненок уже не внимал голосу своей разумной матери. Ему было очень больно, и он метался так, что четверо санитаров, повисших на его ноге, раскачивались из стороны в сторону.

Жалобный крик Малютки терзал сердце Лоди. Когда же слониха увидела медленно растекавшуюся лужу крови, самообладание окончательно покинуло ее. Над бетонными сводами загона заколотился воинственный трубный рев Лоди. Стопудовая решетка, способная выдержать натиск десятков разъяренных львов, задрожала, словно проволочная сетка. С куполообразного потолка посыпались камни, куски бетонной штукатурки.

— Держите! — сдавленным голосом прикрикнул доктор на оробевших санитаров. И четверо здоровенных мужчин снова навалились на больную ногу слоненка.

Операция продолжалась. Почти лежа, каждую секунду рискуя быть раздавленным под тяжеленной стопою Малютки, доктор аккуратно закладывал томпон в открытую рану. Дикий, заполнивший весь мир крик Лоди оглушал его. Трещала решетка, летели с потолка камни. Требовалось громадное напряжение воли, чтобы не убежать из этого ада.

Обезумевшая мать ломилась сквозь стальную ограду на выручку сына, которому люди причиняли боль. Своей собственной боли она уже не чувствовала.

Когда можно было наконец поднять глаза, доктор увидел между раздавшимися в стороны стержнями решетки широченную голову Лоди. Хобот ее был грозно вскинут к потолку, вылезшие из орбит, налитые кровью глаза устремлены к детенышу. Она все еще кричала, сотрясая решетку, но крик ее с каждой минутой слабел, становясь глухим и хриплым.

О силище Лоди у работников зоопарка было совершенно трезвое представление, но чтобы она могла раздвинуть головой стальные прутья в руку толщиной, такого, конечно, никто не ожидал.

Пока оглушенные, потерявшие голову санитары освобождали слоненка от пут, тот все еще продолжал вопить. Между тем, надо было спасать уже не его, а Лоди.

В инструкциях зоопарка, казалось бы, предусмотрены все неожиданности: пожар, сильная гроза, буран, мороз, ливень, побег льва или тигра. Но как спасать слониху, застрявшую головой в ограде? Этого не значилось ни в одной инструкции. А действовать надо было немедленно: решетка душила животное.

Включили брандспойт. Но под напором жесткой струи Лоди еще яростнее стала ломиться в загон. Тогда, сдерживая той же струей возбужденного Давида, вытолкнули распутанного Малютку обратно в вольер: рассчитывали, что в этом случае Лоди сама попытается освободить защемленную голову.

Она и вправду рванулась назад. Но великанша потеряла много сил, стремясь на выручку детеныша, так что на собственное спасение сил уже не осталось. Стальные прутья не давали ей вздохнуть.

Лоди заколотилась, сотрясая решетку. Потом рухнула набок. Голова ее со скрежетом сползла вниз, так и не вырвавшись из стальных тисков.

Кто-то догадался вызвать по телефону автогенщика. (По счастью, в антилопнике ремонтировали в тот день перекрытия). Но прошло не менее полчаса, пока перерезанная пламенем ограда рассыпалась звонкими болванками по бетону.

Казалось, было уже поздно. Безжизненной горой громоздилось у разрушенной ограды недвижимое тело Лоди. Только подергивался конвульсивно кончик откинутого в сторону хобота… Но вот в смятении ковылявший вокруг матери Малютка наступил, забывшись, на больную забинтованную ногу и вскрикнул.

…Если есть на свете нечто, способное возвратить к жизни умирающую мать, то это, без сомнения, крик ее исстрадавшегося детеныша. Будто живительная волна прокатилась вдруг по телу Лоди. Вначале у нее достало сил лишь на то, чтобы потянуться хоботом к Малютке. Потом она подняла окровавленную, с разодранными ушами голову. И наконец, когда детеныш уперся в нее согнутым хоботком, будто помогая встать, она, шатаясь, поднялась во весь свой гигантский рост.

ПРИМЕРНЫЙ ПАПАША

Прибыли они из Южной Африки и, надо признаться, не очень-то украсили коллекцию зоопарка. Уж больно невзрачны оба: ростом с немецкую овчарку, грязновато-серой пятнистой окраски, вечно взъерошены так, будто кто-то долго и старательно расчесывал их против шерсти. К тому же, как все гиеновые собаки, преотвратительно пахнут. Последняя особенность, кстати, является средством защиты: чувство брезгливости имеется и у крупных хищников.

Самку назвали Плаксой за надоедливую привычку жалобно и беспричинно поскуливать. Самца же окрестили Домовым, очевидно, за внешность: на редкость неказист! Впрочем, Плакса была о друге иного мнения. По крайней мере, стоило разлучить их хотя бы ненадолго, оба приходили в страшное возбуждение: прыгали, кидались на сетку, а Плакса вдобавок заливалась навзрыд. Удивительно, до чего они были дружны.

Однако дружба дружбой, но когда у Плаксы появилось потомство, Домового пришлось отделить. Кто знает, как он отнесется к малышам? У других хищников самка не подпускает отца к детям, имеет все основания опасаться за целость малышей.

У этой же неказистой четы получилось обратное. Вместо того, чтобы позаботиться о новорожденных, Плакса ни на шаг не отходила от решетки, за которой тосковал в одиночестве Домовой. А на детенышей — ноль внимания. Проходит пять часов, десять. Кутята уж и пищать перестали, вконец обессилели от голода. А Плакса все надрывней скулит у решетки, за которой томится Домовой.

Потеряв всякую надежду, что легкомысленная мамаша опомнится и покормит малышей, дежурная служительница решилась — была не была! — соединить страдальцев вместе. Решить-то решила, но едва Домовой проскользнул в приоткрытую дверцу, сердце у нее екнуло: что-то будет!