Ян Линдблат - Белый тапир и другие ручные животные
Мой интерес к фауне лесов и полей начался с животных, которые гостили у нас дома. Мальчишкой я был довольно одинок — отчасти из-за болезни, отчасти из-за не совсем обычных внешкольных увлечений. Хотя я по большей части держался особняком, меня никак нельзя было назвать смирным ребенком. Напротив, я был таким непоседой, что мама по совету одной знакомой определила меня в школу танцев, где я познакомился с основами классического балета. И когда я, самый младший в этой школе, в шесть лет занял первое место на ежегодном смотре, старшие решили, что мне следует поступить в балетное училище оперного театра. Семь лет занятий в училище были для меня суровой, но хорошей школой. Правда, это мне не облегчало бремя изоляции. Мальчишки в гимназии дразнили меня «балетмейстером», издевались и нередко поколачивали. Уж очень я был не похож на других, занимался танцами, «словно девчонка», а то вдруг изменюсь в лице, покроюсь потом и дрожу всем телом. Тогда мало кто слышал про инсулинную недостаточность, даже мои преподаватели не представляли себе, что это такое, и нередко были со мной ненамеренно жестоки.
В то тяжелое время в моей жизни произошли важные события. Комплекс неполноценности побуждал меня все настойчивее тренировать мышцы, и, кроме балета, я занялся акробатикой. Я уступал одноклассникам в росте, и драчуны не могли устоять против соблазна показать свою силу на безобидном слабаке. Но постепенно картина изменилась. Я стал юрким и выносливым, как удав. До сих пор не без удовольствия вспоминаю, как в двенадцать лет, применяя особый прием, который, наверно, был бы одобрен настоящим удавом, я делал захват и клал на лопатки какого-нибудь задиру, который был и старше, и ростом побольше — иначе он не полез бы ко мне.
Есть среди мальчишек забияки; мне даже кажется, что «бои» младших школьников полезны для развития, особенно если драчуны остаются хорошими друзьями. Я-то рос без братьев и других спарринг-партнеров, а потому на все атаки реагировал сперва с удивлением, потом с испугом и наконец с бешеной яростью. Сам я никого не задирал, но, если ко мне лезли, дрался с исступленностью терьера. Обостренная чувствительность сделала меня в эти годы замкнутым и недоверчивым.
И все-таки у меня было много друзей — моих и больше ничьих! Я говорю о животных. Животные заменяли мне двуногих товарищей, и я почувствовал и осознал то, о чем дальше расскажу подробнее: на дружбу животных можно положиться до конца.
В том, что я, физически уступая другим, постепенно утвердил себя, был и свой плюс. Благодаря этому я с особой силой чувствовал, как это несправедливо, когда какой-нибудь верзила тиранит малыша. Такие вещи вызывали во мне еще большую ярость, чем когда я сам подвергался нападению. И я бросался в бой, не задумываясь над исходом.
Когда мне было девять лет, произошел случай, который, возможно, в жизни кого-нибудь другого не оставил бы и следа. Я же до сих пор с мучительной ясностью помню этот эпизод.
Годом раньше я получил в подарок на день рождения лук и стрелы. Тогда же я заполучил диабет и почти все лето провел в больнице, а там, естественно, мне не довелось воспользоваться оружием, волнующим воображение мальчишки, который, как и все его сверстники, черпал идеалы из книг про индейцев. Зато вернувшись домой, я сразу принялся упражняться в стрельбе из лука во дворе — по правде говоря, и в комнатах тоже. И постепенно научился стрелять довольно метко. Пользуясь, как это делают индейцы, так называемым методом инстинкта, я с семи-восьми метров попадал в канцелярскую кнопку.
И вот наступили летние каникулы, мы выехали на дачу, и в первый же день, взяв лук, я стал изображать Зверобоя. Мой взгляд искал то ли злокозненных индейцев, то ли добычу, достойную славного охотника. Бизоны мне что-то не попадались, зато в воздухе кружили голосистые молодые скворцы. Я подкрался к яблоне, где сидело несколько крикунов, взял лук на изготовку, ощутил унаследованную от предков охотничью страсть, тщательно прицелился и выстрелил.
Ура! Попал!
Я был горд, я ликовал. Стрела, ударяясь о ветви, упала на землю; на острие бился и трепетал бурый комок. Я подбежал — и ликование сменилось ужасом, которого мне никогда не забыть. Несчастная пичуга билась в судорогах, крича и истекая кровью. Все кричит и кричит, и корчится, и пытается повернуться, опираясь на трепещущие крылья… Глядя, как ее покидают силы, я ощутил прилив стыда и отчаяния. Текли бесконечно долгие секунды, вместе с ними из маленького тельца безвозвратно вытекала жизнь, и повинен в этом был я.
Убей этот выстрел жертву наповал, возможно, мое будущее сложилось бы иначе. Охота искони была и остается одним из главных промыслов человека, поэтому пробудить в мальчишке охотничью страсть очень легко. Не выказывать своих чувств товарищам считается доблестью, и будь в ту минуту рядом со мной кто-нибудь из сверстников, смерть скворца, наверно, не произвела бы на меня такого впечатления. Но я был один. И был заклеймен на всю жизнь, стал одним из тех, кто не выносит зрелища страдающих зверей, воспринимает как личный позор, когда люди мучают животных по недомыслию или — того хуже — умышленно.
А еще мне кажется, что этот случай чрезвычайно обострил мое восприятие животных как индивидов. Скворец был не птицей вообще, он был индивидом, душа которого открылась мне с потрясающей силой в эти его предсмертные секунды. Поэтому, а также потому, что с годами мне довелось очень близко узнать «личности», представлявшие самые разные виды животных, мне трудно подходить к вопросам охраны природы так беспристрастно и бесстрастно, как принято в официальных дискуссиях, — и я горжусь этим. Конечно, если руководствоваться только своей симпатией к тем или иным ручным животным, легко сбиться на сентиментальность, от которой для дела нет никакого прока. А вот если ваша симпатия к индивидам выработалась за месяцы, годы круглосуточных наблюдений из тайников, позволяющих незаметно следить вблизи за «дикими» особями тех же самых видов, вам легче удержаться от крайностей в своих суждениях. Мне посчастливилось, я много лет собираю скрытой камерой как в шведских лесах, так и в Южной Америке данные, которым, на мой взгляд, цены нет.
Но в этой книге речь пойдет преимущественно о некоторых ручных животных. Писать о них меня побудила своего рода ностальгия. Большой город, благоустроенная квартира, как мне в конце концов пришлось признать, — неподходящее место для существ, созданных для жизни на воле. У меня душа не лежит держать таких животных в клетках, это для них противоестественно, поэтому мне уже давно не доводилось заниматься зверями, ухаживать за ними. В Суринаме, откуда я только что вернулся, у меня был короткий, но острый рецидив. Один мальчуган-индеец в лесу сорвал лист — а под листом висело гнездо колибри. Я подобрал крохотных птенчиков, и мне удалось спасти их и выкормить. Теперь они порхают в окрестностях Алалапароэ — индейской деревушки у бразильской границы, за десять тысяч с лишним километров от Швеции. Так вот, эти пичужки, весившие поначалу один-два грамма, и послужили катализатором, помогли выкристаллизоваться расплывчатым планам написать о «ручных диких» животных, которые были моими квартирантами, а иногда и пациентами.
