Джеральд Даррелл - По всему свету

За полчаса, проведенных во рву, я поймал двенадцать габонских гадюк; наверно, там оставались еще экземпляры, но я предпочел не испытывать судьбу через край. Распаренный, грязный, обливающийся потом, сжимая в одной руке мешок с громко шипящими змеями, я был извлечен болельщиками на поверхность.

— Ну что, — торжествующе произнес Мактуутл, пока я переводил дух, — разве я не обещал, что найду для вас интересные экземпляры?

Я молча кивнул, не в силах найти слова. Сел на землю, жадно закурил и попытался усмирить дрожащие руки. Лишь теперь, когда опасность миновала, я до конца осознал, как безрассудно поступил, согласившись спуститься в змеиный ров, и как фантастически мне повезло, что я вышел живым из этой переделки. И я поклялся себе, если кто-нибудь спросит, опасна ли профессия зверолова, отвечать, что опасность этой профессии измеряется степенью вашей глупости.

Отойдя немного, я осмотрелся кругом и обнаружил, что одного из зрителей недостает.

— А где же ваш брат? — спросил я своего ирландского приятеля.

— А-а, он-то, — ответил Мактуутл с легким презрением, — Ему, видите ли, стало невмоготу глядеть на это. Ждет нас там, неподалеку. Вы уж извините его, не выдержал парень. Да и то сказать, страшновато было смотреть, как вы там возитесь со всеми этими гадами.

Не так давно мне довелось провести несколько месяцев в Аргентине; там я и познакомился с Себастианом. Он был по профессии гаучо — это южноамериканский эквивалент североамериканского ковбоя. Подобно ковбоям, гаучо в наши дни становятся редкостью, потому что аргентинские фермы и поместья все больше применяют машины.

Меня привели в Аргентину две причины: во-первых, я намеревался отловить для английских зоопарков представителей местной фауны, во-вторых, хотел заснять зверей на кинопленку в их естественной среде. Один мой друг владел крупным поместьем километрах в ста с лишним от Буэнос-Айреса, в районе, славящемся своей фауной, и, когда он предложил мне погостить там недельку-другую, я с величайшей готовностью принял его приглашение. К сожалению, дела не позволили хозяину составить мне компанию на этот срок, он извинился и сказал, что отвезет меня в поместье и познакомит с людьми, а сам будет вынужден тут же мчаться в город.

На маленьком полустанке меня ожидала двухместная коляска, мы затряслись по пыльному проселку, и мой друг поспешил — заверить меня, что все уже налажено.

— Я приставлю к тебе Себастиана, так что будет полный порядок.

— А кто этот Себастиан? — спросил я.

— Один из моих гаучо, — последовал не очень ясный ответ. — Он знает все, что стоит знать о здешней фауне. В мое отсутствие он будет заправлять хозяйством, так что со всеми делами обращайся к нему.

После того как мы перекусили на веранде главной усадьбы, хозяин предложил познакомить меня с Себастианом, мы оседлали коней и двинулись в путь. Перед нами простиралось мерцающее под лучами солнца море золотистых трав, торчали кущи высоченного чертополоха, где мы скрывались с головой. За полчаса мы добрались до эвкалиптовой рощи, посреди которой белело длинное низкое строение. В пропеченной солнцем пыли лежал огромный престарелый пес; он поднял голову, лениво тявкнул и снова задремал. Мы спешились и привязали коней.

— Этот дом Себастиан сам построил, — сообщил мой друг. — Должно быть, отдыхает где-нибудь там сзади.

Мы обогнули дом и увидели подвешенный к двум стройным деревцам здоровенный гамак, а в гамаке — Себастиана.

В первую минуту он показался мне карликом. Позже я установил, что его рост примерно сто пятьдесят пять сантиметров, но на обширной площади гамака он выглядел буквально лилипутом. Невероятно длинные и сильные руки свисали почти до земля; на фоне интенсивного темного загара белел пушок седых волос. Лица я не видел, оно было закрыто черной шляпой, которая ритмично вздымалась и опускалась в лад редкостно могучему и продолжительному храпу. Мой друг наклонился, взял одну из болтающихся рук Себастиана и, энергично дергая ее, во всю глотку заорал прямо в ухо спящему:

— Себастиан! Себастиан! Проснись, принимай гостей!

Столь громкое приветствие не возымело никакого эффекта, Себастиан продолжал храпеть под шляпой. Мой друг посмотрел на меня и пожал плечами.

— Вот так всегда — как уснет, хоть из пушек стреляй. Берись-ка за вторую руку, стащим его с гамака.

Я взялся за вторую руку Себастиана, и мы посадили его. Черная шляпа скатилась, я увидел круглое, загорелое, пухлое лицо, разделенное на три части золотистыми от никотина лихими усами и белоснежными бровями, которые загибались кверху, будто козлиные рога. Мой друг принялся трясти Себастиана за плечи, громко твердя его имя. Внезапно ниже седых бровей раскрылись сердитые черные глаза и воззрились на нас. Узнав хозяина, гаучо с покаянным воплем вскочил на ноги.

— Сеньор! — закричал он. — Как же я рад вас видеть… Вы уж простите меня, сеньор, вы тут приехали, а я дрыхну, как свинья… ради бога, простите. Я не ждал вас так рано, не то принял бы как полагается.

Мой друг представил меня, Себастиан пожал мне руку, затем повернулся к дому и заорал во всю глотку:

— Мария! Мария!

В ответ на ушераздирающий призыв показалась миловидная женщина лет тридцати, которую Себастиан с нескрываемой гордостью представил как свою жену. После чего сжал мое плечо могучей ручищей и пристально посмотрел на меня.

— Что предпочитаете, кофе или мате, сеньор? — небрежно осведомился он.

К счастью, мой друг успел меня предупредить, что первое впечатление Себастиана о человеке определяется ответом на этот вопрос. На кофе он смотрел с отвращением, почитая его напитком горожан и прочих испорченных представителей рода человеческого. Разумеется, я попросил мате — так называется аргентинский зеленый чай, настоенный на травах. Себастиан гневно уставился на жену.

— Ну? Ты что — не слышала, что сеньор хочет мате? Или гости должны стоять тут и помирать от жажды, пока ты таращишься на них, как сова на солнце?

— Вода уже закипает, — спокойно ответила женщина. — И гости вовсе не обязаны стоять, если ты предложишь им сесть.

— Не смей дерзить мне, женщина! — заорал Себастиан, топорща усы.

— Вы извините его, сеньор, — сказала Мария, нежно улыбаясь своему супругу. — Он всегда так волнуется, когда к нам приходят гости.

Лицо Себастиана уподобилось цветом кирпичу.

— Волнуется? — негодующе воскликнул он. — Волнуется? Кто волнуется? Я спокоен, как дохлая лошадь… прошу, сеньоры, садитесь… надо же, волнуется… сеньор, вы простите мою жену, у нее такая способность к преувеличениям, что, родись она мужчиной, отменно преуспела бы в области политики.