Василий Юровских - Веснозапев
БЕРЕСТЕЧКО
Запалился и взмок я по кочкарнику и камышу Гусиного болота, пока одолел его и выбрался на угористый берег, где светлели и таяли на солнце розовыми вершинами молодые березы. Под ними на обогреве стянул отпотевшие болотные сапоги, постелил телогрейку и свалился на нее отдохнуть и подремать.
Худо мне спалось ночью в ячменной соломе. Она была волглая и успела запреть, за ворот рубахи угодила остистая мякина и лопатки сводил неутихающе-нудный зуд. А если я начинал шевелиться — сбивал солому и к телу подбирался сырой холод. И когда совсем изнемог-обессилел, пашней кто-то зачавкал, стал приближаться к моей куче. Никаких коней или коров и быть не должно — до ближней деревни с десяток километров. Да и кому бы взбрело в голову отпускать на волю скот, если только-только истлели снега и синели воды ляжинами да низинами.
Кто, как не лось — самая матерая лесная животина — глубоко проступается на оттолклой пашне и тяжело чавкает грязью. Еще вздумает на солому ступить… И рука нащупала коробку спичек, хотя не просто подсветить сырье. Да нечем больше и отпугнуть сохатого… А он уже остановился возле кучи и устало по-коровьи задышал, и неожиданно для полуночи… гулко чихнул. Конечно, чихнул лось не совсем и громко, как мне показалось, однако подскочил я в своем «гайне» и пласт соломы скатился к ногам пришельца. Лесная животина скакнула от кучи и начала молотить пашню, взбурилила внизу разливное течение речки Крутишки.
Не успел как следует отойти, а в старом лесу на увале во всю мочь заголосило и заухало. И ноги у меня отнялись выше колен… Ну ладно, знаю и понимаю, что совы-неясыти схлестнулись, и не свалю на леших, только до сна ли тут.
Вот и курил, царапал загривок и ждал, когда изойдет густая пасхальная ночь. А она на старинный праздник почему-то всегда тревожная и слабозвездная.
…Изнесло меня у Гусиного болота, укачала дремоть, словно мальца в зыбке. И тишина, ну какая безответная тишина после неспокоя ночного и голосистого утра… Правда, изредка всхолмится ветер, но подувает он не выше в полберезы и не помешает соснуть до вечера. А уж потом и уйду в Пески попроведовать брата Ивана…
— Спи-спи, спи, спи-и-и… — тонко и насмешливо завели с березы. «То ли опять мерещится, суматошная ночь не отпускает…» — подумал я и не открыл глаз. А когда кто-то почмокал губами и длинно заиграл барашком, вроде бы и впрямь залетал бекас — сам того не желая, глянул в небо. Нету там бекаса.
— Спи, спи, спи, спи-и-и… — снова затянул кто-то, а после шмель зажужжал, синичный писк раздался и даже селезень зашавкал. Но никого не видать, и какой же селезень сядет на березу…
Нет, не придется подремать. Сел на телогрейку, озираюсь и отслушиваю все стороны. А тот наигрывает на разные голоса…
Возле меня пропорхнули на березу ремезы, сели на ветку и чего-то высматривают. Наверное, ищут для своего нового теремка что-нибудь подходящее. Хотя и они тоже любопытствуют, кто завел «зи-зи-зи-ии…»
Ремезки наперед меня догадались, и один из них потянулся к прозрачному лепешку бересты. Он отслоился, трепыхался на ветру и отзывался ему всякими звуками. Если поутихнет ветер — молчит берестечко, задышит — опять затрепыхается и чего-нибудь выпевает.
Ремезки, как и зяблики, любят завивать в гнезда тонкую бересту с прямослойных берез. Чуть где отошла береста — птахи сдирают ее и уносят на гнездо. Она скрадывает его от лихого взгляда, тепло хранит и сырость не пускает. А тронут ли ремезы голосистое берестечко?
Зажмурился я и вспоминаю, как у речки меня ветер смутил. Дудит и дудит кто-то, на самом деле никого не вижу. Сколько поклевок тогда прозевал, пока искал дудочку. И нашел: у берега тростинка склонилась к воде, и как ветер подует — она расклонится самую малость и меж водой и ее вершинкой родится звук.
Занятно слушать и придумывать, отчего дудочка поет. Но тут подцепился крупный окунь, поволок наживу в камыши и опутал ту самую тростинку. Окуня того я вытащил, леска была крепкая, только дудочка больше не пела. И ветер даже пуще дул, а ни одна камышинка не отзывалась. Невесело стало удить, как бы живой души сразу лишились трое — ветер, я и речка…
А у соседа Степана тополь начал посыхать. Листья пошли, а из них голый сучок уставился. Жена ему — сруби и сруби сучок, на целое истопье хватит и лесина пригляднее станет. Однако отказался Степан срубать сучок: для отвода глаз возьмет топор и стоит под тополем…
Какая-то трещина у сучка нашлась, и когда ветер надувал — сучок оживал и… пел. Степан, бывало, слушает и улыбается мне:
— Слышь, теперя он мою бабу передразнивает. Вишь, чо ругается… А счас скворцом разошелся…
…Проснулся я вечером, отмял портянки и легко обул сапоги. Все собрал на привале, а чего-то не хватает мне, чего-то забыл. А-а, вспомнил… Берестечко… Где оно?
Подошел к березе — целое. Ремезы на гнездо нашли другое, а это не тронули.
Пожалуй, не оборвут птахи берестечко. Не срубил же Степан сушину, хоть и слышал только один, чего выпевала она, когда на тополь начинал дышать ветер.
ЛЫВИНКА
Жалась стеснительно к бурой осоке невеликая лывинка[1]. И была она незаметна, если бы не закатное солнце. Оно напоследок взяло да и заглянуло в нее. Лывинка вспыхнула и одна засветилась по всему наволоку. И сразу заприметил ее куличок. Порхнул-подсел на кочку, запоглядывал в золотое зеркало. Себя увидал не потешным долгоносиком, а стройным ухажером. От того и возликовал бекас. Взмыл в сине-фиолетовое тепло и взыграл над лывинкой молодым барашком.
Куличок ли сманил, а может и сам красно-разнаряженный селезень высмотрел лывинку. И он долго кружил, все не смел дотронуться ее стыдливо-румяного лица.
Ветерок пахнул. Перелистал осочины и отозвались они струнно-напевным звоном, заколебались по воде перьями дивной птицы.
Жаворонок было задремал. А как услыхал куличка — тоже махнул крылышками, вознес над лывинкой величальную песню.
Вблизи растеклась большая река. Она сердито темнела, бурлила мутью, вспучивалась и отплевывалась маслянистой пеной. И хотя солнце закрылось совсем — лывинка уже не затухала.
МАСТЕРА
Как-то после первых проталин выбрался я в березняк за речкой Барагой. И недалеко от околицы села, но пашней хватило мне лиха досыта. Сполоснул сапоги в лывине и только сел на опушке — услыхал голоса грачей. Небольшая стайка птиц направлялась сюда почему-то со стороны дальних лесов. Вот они заиграли над березами, и тут меня осенило: а что если те самые, Максимовы грачи?..
В тот парной апрельский день дедушка Максим шепотом поманил меня в створку:
