Лесные тайны - Николай Михайлович Мхов
Вечерами долго светилась в кабинете Георгия Викторовича настольная лампа. Сквозь тюлевые занавески обрисовывалась склоненная над бумагами голова. Он умел работать и любил работу.
Зимой дел было меньше, и Георгий Викторович чаще ходил на охоту.
Больше других мне нравилась его пара русских гончих. Вязкие, паратые, голосистые, они доставляли особенное удовольствие, когда подваливали к Караю или Карай присоединялся к ним, — тогда снежная тишина уступала место трехголосому слаженному гону с заливом, плачем, трубным низким подпевом.
— Упоение! Концерт! — наклоняет ухо в сторону лая Георгий Викторович и, осторожно переводя предохранитель, приготавливается к выстрелу, отступив с дороги в запорошенный куст.
Как-то после охоты он предложил мне переночевать у него, с тем чтобы утром сходить к сосновым посадкам.
— Лесник уверяет, что молодень не тронута лосями и зайцами, — что-то не верится! Надо самому взглянуть. Кстати, покажу тебе лисьи норы!
Я согласился. Утро выдалось морозное, колкое. Над лесом повисло багряное солнце, расплавленно пламенели стволы сосен: искрились инеем ветви.
Георгий Викторович, грузновато придавливая наст, скользил на широких охотничьих лыжах. Барашковая ушанка то и дело задевала нависающие лапы деревьев, и снег метелил с них, оседая мукой на плечах и спине. Я много ниже и легче Георгия Викторовича, и двигаться за ним по накатанной лыжне мне было легко. Тинь-тинькала синичка, трудился дятел, хлопало застуженное дерево, одиноко каркала ворона — звуков полно, и все же тихо. Так тихо, что звенит в ушах и слышно, как падают с веток комочки снега.
— Все прекрасное покоряет, — отвечая своим мыслям, негромко заговорил Георгий Викторович, — показывает тебе твое собственное несовершенство, и от сопоставления становится грустно. Впрочем, — добавил он, — каждый по-своему воспринимает природу.
До посадок километра три шли молча, вслушиваясь в тишину, в певучее — шшш… — скользящих лыж. Вдруг послышался хруст. Мы обернулись и увидали редкую картину: недалеко от лыжни мчался молодой лось. Мелькнул в белых, сбрасываемых с деревьев хлопьях и исчез, оставив борозды разворошенного снега.
За ним шагах в двухстах ровными, сильными махами, точно попадая передними лапами в глубокие просовы лосиных ног, бежали волки.
Все это произошло так неожиданно-стремительно, что Георгий Викторович не успел вовремя приготовить ружье. Заторопился, засуетился и выстрелил, не целясь, сразу из двух стволов, когда волки были уже недосягаемы для дроби. Вожак великолепным атлетическим прыжком метнулся в сторону, и за ним, словно по команде, также рванулись три задних волка.
— Через пять-шесть часов наступит финал! Я прекрасно вижу… — воскликнул Георгий Викторович, щурясь на заснеженный березняк, как будто действительно видел там то, о чем говорил.
Он стал неузнаваем: его обычно добродушное и красивое русское лицо выражало теперь такую ненависть и твердость, что страшно было на него смотреть.
— Пройдет немного времени, и измученный гоном лось остановится, качнется на дрожащих ногах и ляжет, жадно хватая горячим языком холодный снег. Шумно, со свистом из трепетных ноздрей вырвутся струи пара, и тяжело будут вздыматься потные бока… Вот волки взяли в клещи лося — двое с боков, двое сзади — и с безошибочно-звериной точностью метнулись к горлу, впились, застыли на нем в мертвой, волчьей хватке! Лось опрокинулся, захрипел, забил ногами, но уже насела на него вся стая, и через миг из распоротого брюха захлещет дымящаяся кровь!
— Тебя хватит на сутки? — возбужденно обратился он ко мне.
— Думаю, хватит, — ответил я.
— Тогда пошли!
Сильно, ровно двигая лыжами, он сразу далеко ушел вперед. Мне было понятно его намерение: или застать на лосе волков и тут же убить их, или подождать, когда они, нажравшись до предела, где-нибудь рядом залягут спать. След укажет место дневки. И в том и в другом случае, если удастся бесшумно подойти, выводку конец. Мы шли молча, стараясь не касаться ветвей, не вызвать никакого шума. В лесу было по-прежнему тихо, морозно, звонко.
Долго не показывался волчий след. Казалось, напуганные выстрелами, они отказались от погони. Но мы знали, что хитрые, сторожкие звери бегут где-то стороной и, когда убедятся в полной безопасности, снова выйдут на лосиный след.
Мы пересекали перелески, входили в вековой бор, скатывались в глубокие овраги, с трудом поднимались по крутым склонам — след уходил в поле, опять в лес, опять в овраги и все такой же глубокий, такой же ровный, и казалось, не будет ему конца. Но вот в мелком, частом осиннике лось задержался, отоптал полукружье, передохнул и снова побежал. Рядом с этим местом вышли на след волки.
Георгий Викторович осмотрел отпечатки волчьих лап, снял ушанку, вытер потный лоб и сел на лыжи.
— Покурим, — свернул толстенную цигарку, затянулся, выдохнул длинную голубую струю. — Ослаб. Теперь шабаш, не отпустят его, — сказал он шепотом.
Через пять минут мы снова скользили обочь двойного — лосиного и волчьего — следа.
С детских лет остались во мне отвращение и злоба к волкам. Именно злоба. С тех далеких дней, когда впервые объял мою мальчишескую душу ужас и из страха родилась злоба. Мне много приходилось бить волков и на облавах, и на скрадке у привады, но никогда я не испытывал к ним ни малейшей жалости, ни капли сострадания. Я понимал лютое состояние Георгия Викторовича и знал — как волки от лося, так и мы от волков не отстанем. Будем задыхаться, падать от изнеможения, ползком ползти, но не отстанем! Есть такой предел у охотника — перейдешь его, и все становится нипочем, все одолимо.
Смертный гон продолжался: волки за лосем, мы за волками. Вот лежка. Лось устал. Прилег прямо на следу.
Но лежал недолго — снег не успел подтаять. Вскочил, помчался, — очевидно, волки настигали.
Вот они остановились на лежке, облизали, даже зубами прихватили остро пахнувшие вмятины, оставили желтые промоины и снова, лапа в лапу, понеслись за лосем.
Через километр-полтора лось снова лег. На снегу розовели капли крови — бедняга стер голени. Теперь он был обречен. Развязка приближалась. С этого места волки взяли лося в клещи: один справа, другой слева, двое позади.
Георгий Викторович пригнулся, побежал быстрее. Я едва поспевал за ним.
Солнце перевалило на другую
